Фатальный Фатали
- Да! А ты как узнал об этой моей мечте?!
- Так ли уж трудно? Стоять перед дверью, отделанной золотом, и в высоком светлом квадрате длинного темного коридора появляется государь (рассказывал Хасай Уцмиев).
- Не береди мои раны, Фатали!
- И, очарованный, останавливается перед черноглазым, чернобровым пажом! "Ты кто?" - спрашивает государь. "Я правнук карабахского хана, мой государь!" А потом плац. Вахтпарады.
- Разве из наших примут?
- Ведь приняли Хасай-бека!
- Хана, а не бека! Тут же политика, как не понимаешь? Его отец тогда был в силе, Муса-хан, и отдал сына в аманаты в знак верности царю, а Хасай-хана в пажеский корпус, чтоб через язык и присягу привязать крепко! А я? А мы? Ханы без ханств! - Джафар-Дже-ваншир не ведает, но кто о том знает, что намечается сватовство Хасая и его племянницы Натеван. - Мне вернули имение, но не разрешают возвращаться, ибо, как я узнаю, мой дядя бежал в Персию, верь теперь докторам, - именно Ермолов с помощью Мадатова провоцировали побег, чтобы ликвидировать ханство и обратить его в провинцию!
- Может, остальное доскажет сам Мехти-Кули-хан? Тем более что он жалуется на неповиновение своих крестьян.
- Нет, не перебивай! И я должен страдать из-за преступного поведения дяди?! Потом он снова переметнулся сюда, ему все простили, вернули генеральский чин, а я, преданный России, должен страдать? Все близкие, вся округа смеются возмездию за преданность мою к России! - "И он скорбит из-за недоверия к нему?!" - О, этот Мадатов!! Не зря бездетным умер! Он присвоил моих карабахских коней, похитил подаренную мне царем саблю, разорил надгробные памятники карабахских ханов! А что творил его племянник Мирзаджан Мадатов? А его родственник Багдасар Долуханов? А вымогательства Мадатова насчет подложных свидетельств на сыновей Ермолова, зачатых... ну я об этом уже говорил! И мой дядя смеет еще!...
Как же так, изменник - и восстановлен в своем звании?! А Фатали разъяснил Хачатур Абовян, они встретились в родной деревне Абовяна, в Канакире, куда Фатали приехал по делам службы из Эривани (улаживание пограничных дел - сколько лет уже в мире, а снова спор из-за "ничейного" пустыря!).
- Да, Фатали, это ж известное дело, натравливать нас друг на друга! Помогли азербайджанцу - обидели армянина, потом возвысят моего земляка, так высоко, что дальше некуда, и унизят твоего - и снова семя раздора! И пишут, негодуют, ищут справедливость, и растут кипы жалоб в имперской столице у какого-нибудь Царского чиновника: слева ваши жалобы, справа - наши! А потом присылают из Петербурга будто бы защитника! Был тут в наших краях один, из генерального штаба, не то Пружанин, не то Плужников. Собрал армянскую знать и такие дерзкие им речи говорил, так разжигал национальные страсти! "Вы, говорит, составляете здесь господствующий парод, а вас теснят! А ведь как, - прожужжал им уши, - воскресла у вас надежда к облегчению участи вашей, когда ханы Цицианову присягу на верность принесли?!" И ему отовсюду: "Да, да, истинно говорите, господин".
- Может, Ладожский? - Нет, не станет он так примитивно!
- Не помню, только в фамилии жженье какое-то. "А как же, - говорит он моим землякам, - ведь вы имели право мечтать, что под покровительством великой христианской державы возвратите утерянные права! и таковые ожидания еще более разгорелись и казались легко исполнимыми, когда хан бежал в Персию! И что же? Милость правительства к изменникам беспредельна, а вы вновь сделались их рабами!" Зажег, воспламенил, одурманил, а в записке в генеральный штаб написал о нас так: "Страсть к обману, корыстолюбию иногда до грабительства, и разного рода иные факторства", слово-то какое!
- Ты меня не слушаешь, Фатали, занялся извечными нашими... - И проглотил слово, наслышан о дружбе Фатали с Абовяном. - Я не успокоюсь, пока местная полицейская власть в нашем краю будет в их руках, это ж постыдно для нашего рода! А потом эти крестьяне, сдались они тебе! С тобой потомок карабахских ханов говорит - эй, цени! Нас не будет, волосы на голове рвать будете, а, сняв голову, кому волосы нужны?! Этот мой дядя, нет, ты только послушай о нем! Сделался на старости лет кляузником, всеми недоволен, даже уездным начальником Стейнбеком, фамилия у него такая, никакой он не бек! и его преемником Колубякиным, тоже, скажу тебе, лиса, со всеми хорош, как увидит меня: "О! Мой брат Джафар-Джеваншир! За что я вас люблю, так это за ваше англофильство!" Знает, что я и поныне петербургским английским клубом брежу! "И еще я вас люблю, что вы, - бьет-то куда, лиса! - страстный космополит! Вы и ревностный приверженец исламизма, и готовы по человеколюбию своему стать на колени при христианском молебствии!" А за спиной, его капитан Адыгезаль мне рассказывал, тоже кляузник, каких свет не видал, поливает меня грязью, это его рук дело, очень хорошо земляков я знаю, донос на меня настрочил! Не читал? Нет? Как же так?! И хорошо, что не читал! Почему-то на фарси был донос: мол, я развратен, как сатрап, и покровительствую контрабандистам, ворам и разбойникам! И откуда в крови у моего дяди эта склонность к ябедам и кляузам?! Даже в Тавризе, рассказывал мне сын ширванского хана, покойный Теймур-бек, который тщетно хлопотал за возвращение ему деревень и кочевий, они-то не дураки, чтоб возвращать: с них казна получает полсотни батманов, а в каждом батмане - восемь кило сухих коконов да еще сотни две батманов чистой хлопчатой бумаги! Но я не о том, а о кляузах дяди; в Тавризе он сделался несносным Аббас-Мирзе, грозил самому шаху пожаловаться, а ведь сестра его, тетя моя, - любимая шаха жена! Это и спасло моего дядю от расправы Аббас-Мирзы! Наследный принц взмолился отцу: или он, или я! А после возвращения из Персии до того надоел фельдмаршалу Паскевичу, что его светлость были вынуждены сказать ему: "Сиди смирно, а то вышлю тебя туда, откуда вывел!" И Розен строго предписал ему: "Перестань писать доносы!"
- Но вы, кажется, помирились с дядей.
- Я?! Никогда! Ваш нухинский казий Абдул-Лятиф может подтвердить, умолял, чтоб помирился с дядей, может, и надо помириться, несчастный, рассказывают, переживает, ибо видел во сне незнакомого мясника, а это сон дурной, ангела смерти Азраила видел, он всегда в облике незнакомого мясника! семьдесят пять уже ему. Нухинский казий обнаглел: говорит, и с тетей своей помирись! С тетей, этой старой шлюхой Геохар, известной своими любовными интригами с юных лет, ни одного мужчину не упустит, ни русского, ни даже армянина. Кстати, она хоть и в летах, но предана вашему нухинцу Сулейман-хану со всем пылом страстной молодой женщины! Не знаешь этого пучеглазого интригана? Так тебе и поверили! Это же друг султана Элисуйского Даниэля! Может, и его не знаешь?! Служишь наместнику, а об изменнике Даниэль-султане, перебежавшем на сторону Шамиля, не знаешь?!
- Знаю, очень даже хорошо! А некогда восторгался им: вот она, верность российскому престолу!
- Они ж неразлучные друзья, Даниэль-султан и Сулейман-хан! И еще с ним знаешь кто дружен? Исмаилбек Куткашинский! Не возмущайся, знаю, будешь его защищать, как же, ведь, как и ты, он тоже писака, по весть издал в Варшаве, на французском, еще когда при Паскевиче там служил, в конномусульмаиском полку. Одной рукой царскую линию гнет, пенсию получает за "верную службу", а другой к изменникам царя тянется, так вот... - И горы слов, имен, обид, измен!...
РЕВНОСТЬ
Ханкызы, наша поэтесса Натеван, какое счастье, что ты навестила нас!
Они с Тубу отвели ей самую большую комнату в дальнем конце коридора. У нее в глазах затаилась боль, будто именно ей судьба повелела страдать за интриги и козни своего ханского рода. Они лгали, лицемерили, эти вожди нации, - и ей за это ниспосланы муки?
- Фатали, ты постоянно с нею! - Тубу молча страдает, а Фатали опьянен присутствием Ханкызы и шепчет, шепчет ее стихи, особенно эту строчку: "И я напрасно в этот мир явилась, и этот мир, кому такой он нужен?" И никак ей не вычерпать до самого дна скорбь.
А в темном и глубоком колодце, и оттого ей постоянно холодно, на ней шаль из белой верблюжьей шерсти, никак не согреются пальцы, прибывает и прибывает ледяная вода, она чистая-чистая, родниковая, но сколько в ней горечи!... Нет, не вычерпать, и Ханкызы в отчаянии, в круглом зеркале отражается небо, и какое-то лицо смотрит на нее: она сама - и другая, очень похожая на отца, что-то есть у всех у них общее, эти сросшиеся у переносицы брови, и в ее взгляде тоже: горделивое, чуть-чуть заносчивое, будто именно они создали эти малые Кавказские горы, и дяди, и тети со своими племянниками, ее двоюродные братья, и греховная преступная связь тетки и племянника, почти ровесники, она видит их всех в круглом зеркале на дне колодца, разбить, разбить, и она бросает вниз камни, приглушенный смех, лица на миг изуродованы, и новые камни, еще и еще, трудно их тащить, эти тяжелые камни, хватит, Ханкызы, не мучай себя, вся вода уже погребена под камнями, а ты кладешь и кладешь их, а потом, обессиленная, падаешь на груду камней, под ними погребены предки, но не уйти от их лицемерия, жестокостей, разврата.