Заговор русской принцессы

Светелка Евдокии Федоровны была небольшой – всего-то четыре узеньких оконца, больше напоминающих бойницы. Сквозь них робко пробивался сумрак. Бесстыдно заглянула в светлицу темно-желтым краешком луна и сгинула среди кучевых облаков. Стены и потолок обиты ярким шелком, цветастой парчой, на полу-толстые ковры. У окна две лавки с пуховыми подушками, у небольшого стола – три табурета, обитых парчой.
Окольничий Степан Григорьевич Глебов являлся одним из немногих людей во всей державе, кто видел лицо царицы. А все потому, что в ребячью пору их дворы располагались по соседству и, не ведая греха, он мог побаловаться с соседкой на траве в самую Купалу. Кто же мог тогда предположить, что длинноногая Авдотья, дочь простоватого окольничего Иллариона Абросимовича Лопухина, взлетит лебедушкой! Да столь высоко, что и в глазки-то ее ясные смотреть теперь боязно...
Дождавшись, пока государыня сядет за стол, Степан Григорьевич аккуратно присел на краешек табурета. Следовало бы не пялиться на Евдокию столь откровенно и рассказать о делах, опустив при этом горячий взор, но Степану не терпелось посмотреть на крохотную родинку на самом подбородке государыни. Не исчезла ли.
Глянул и тотчас уставил страстный взор в стол.
– Ныне Петру не до баловства, государыня, – негромко заговорил Глебов, понемногу справляясь с накатившими чувствами. – Крепость в Преображенском он отдал в приказы. Там дьяки заседают.
– Вот это новость! – подивилась Евдокия. – Выходит, дошли мои молитвы, домой возвращается!
– Не знаю, как тебе и сказать, государыня, – понуро протянул окольничий.
Взгляд окольничего воровато скользнул по фигуре царицы. На Евдокии Федоровне было пять платьев, напрочь скрывающие ее прелести. Одежда делала государыню полноватой, но Степан знал, что это не так, а его пальцы до сих пор помнили прикосновение каждого ее овала, словно продолжали хранить тепло богатого тела.
– Говори, как есть, – сурово потребовала Евдокия Федоровна, – не девка уже, как-нибудь переживу.
– Ну, коли так... За последние два месяца у государя было с десяток жен.
Государыня попыталась остаться равнодушной. Выдавали только ресницы, предательски дрогнувшие:
– Вот как. И кто же это такие?
Степан Григорьевич выдохнул:
– Все девки с Кокуя, государыня.
Мех горностая, оторочивший кафтан Евдокии Федоровны, слегка заискрился, выдавая ее глубокое дыхание.
– А русские бабы, значит, ему уже не подходят?
«Уж не шутит ли государыня?» – внимательно посмотрел Глебов на царицу.
– На русских девок он и не смотрит, государыня. Говорит, что немки послаще будут.
– У Петра и до меня немало девок было, – негромко заметила Евдокия Федоровна, – но только не соперницы они мне! – Подбородок горделиво приподнялся. – Одно дело девки шалые, а другое – государыня всея Руси! Как перебесится, так в семью вернется. Здесь у него наследник подрастает, царевич Алексей!
Окольничий постарался остаться невозмутимым: чем больше он узнавал женщин, тем сильнее склонялся к мысли, что между самой простой торговкой и государыней всея Руси не существует значительной разницы.
– А если не вернется, Евдокия Федоровна? А ежели у него там дите народится? – предположил окольничий. – Тогда ведь по-разному может повернуться.
– Хоть и народится, что с того? – дернула плечиком государыня. – Мы в церкви обвенчаны, перед богом стояли, а все остальное блудом будет.
Спорить с Евдокией было трудно.
– Оно так, конечно, государыня.
На двор легла ночь. Свечи теперь полыхали ярче, делая облик государыни более выразительным. Где-то за окном лениво брехали собаки да перекрикивалась между собой стража.
– Чем же таким иноземные бабы лучше наших девок будут, вот скажи мне, Степан? – умело скрывая отчаяние, спросила Евдокия Федоровна. – Чего же это Петра все туда тянет?
– Кхм... – неловко откашлялся Степан Глебов, – прямо даже не знаю, как тебе и сказать, государыня.
– Как есть говори, уж не с дитем малым беседуешь, – напомнила государыня.
– Я так думаю, Евдокия Федоровна, девки немецкие доступнее наших баб будут. Во время разговора лицо не прячут, говорят смело, а мужикам это нравится.
– Вот оно как.
– А потом наши бабы ухаживать за собой неспособны. Рожу-то белилами да сажей мажут. А ими любую красоту можно испортить. С такой один раз поцелуешься, а потом полдня пыль сплевываешь. А немки все беленькие да чистенькие, на себя благовония разные прыскают. Вдохнешь такого аромата, так потом долго голова кругом идет. И приятность во всем теле делается.
– Не ласков ты к нашим девкам, – укорила государыня, покачав головой.
– А как же быть с ними ласковым, если белила на щеках в палец толщиной! Да за ними кожу разглядеть нельзя.
В лице государыни просматривался неподдельный интерес.
– А ты, видать, знаток по бабам-то. Прежде за тобой такого не наблюдалось.
Глебов обиделся:
– Государыня, ты спрашиваешь, а я отвечаю.
– Ты на меня зла не держи. Худого я тебе не желаю. Что еще можешь сказать?
– Кхм... У нашей девки фигуру не разобрать. Не поймешь, не то ладная, не то кривая где. Как напялит на себя с пяток платьев, так больше на куль с ногами смахивает. По улице шествует, так непонятно, где у нее перед, а где зад.
Евдокия рассмеялась, показав ровные, отбеленные порошком зубы. Глебов сдержанно улыбнулся, подумав о своем. На батюшкиной соломе Евдокия заливалась точно таким же бесшабашным смехом, когда он беззастенчиво лез под ее платье жадной ручонкой.
– Кажется, тебе это не особенно мешало, – сдержанно заметила Евдокия Федоровна.
Дыхание у Глебова перехватило.
– А ты помнишь, государыня? – спросил Степан мгновенно осипшим голосом.
На какую-то секунду их взоры пересеклись, высекая яркую искру. Что-то в глазах Евдокии Федоровны неожиданно переменилось, от чего, пусть на мгновение, но она сделалась другой. Следовало бы повиниться за своеволие, опустить покаянно взгляд, но не сумел Степан и продолжал любоваться государыней, понимая, что балует с пожарищем. Вот кликнет сейчас стражу Евдокия Федоровна, и отведут охальника к судье Преображенского приказа князю Ромодановскому.
Крохотная родинка на подбородке продолжала бесстыдно притягивать взор, напрочь парализовав волю. Ему ведь многого не нужно. Подай только государыня знак, а уж после того он сделается верным ее рабом до самой своей кончины.
– Помню, окольничий, – сухо отвечала Евдокия Федоровна, отгородившись от холопа стеной спеси.
Обомлел от увиденного Глебов, уперев бесстыдный взгляд в пол. Вот он, царицын локоток, до него только вершок, потянулся пальчиками и скомкал в жменю царственную плоть. А только радости от такого охальства никакой.
– Только давно все это было, Степан Григорьевич. Я тогда голоштанной девкой бегала. Так чем же еще немки краше русских баб? – застыло в глазах царицы удивление.
– Немки платья другие носят, так что бабья сущность всегда видна, – сдержанно отвечал Глебов. – А для мужского взгляда это приятно.
Государыня посмурнела, затихнув. А когда подняла затуманенный взор, произнесла:
– Теперь я понимаю, почему Петруша в Кокуй повадился. Но не ходить же мне с титьками наружу!
– Наши бабы в смирении, государыня, воспитаны, – легко согласился Степан. – А у тех платья такие, как будто бы только о блуде и думают.
– Откуда эта девка, что государя приворожила?
– Ты и об этом хочешь знать?
– Мне все интересно, что с Петром связано.
– Ну коли так... – сдаваясь, протянул Глебов. – Немка она, зовут ее Анна Монс. Батька ее вином в Кокуе торгует.
– Чем же она так хороша?
– В Немецкой слободе она первой красавицей слывет. Поначалу с Лефортом сошлась, а вот теперь к Петру Алексеевичу прибилась.
– И не жалко Лефорту своей полюбовницы? – неожиданно поинтересовалась Евдокия.
– Ему от этого честь великая, – уверенно отвечал окольничий. – Получается, что как бы с самим государем породнился.