Рассказы

По твердому, утоптанному снегу она шла вдоль забора, укутанная серым шерстяным платком, и несла ведро с водой. Льдинка билась в темной воде.
Он шел ей навстречу посреди улицы, и воробьи взлетали возле его желтых краг.
Мне показалось, он вздрогнул, увидав ее, и как-то странно дернулся к ней. Не знаю, хотел ли он поздороваться или помочь ей тащить ведро.
Но она так рванулась от него к забору, что выплеснула льдинку из ведра на дорогу.
Тогда он сделал вид, будто не видит ее, и пошел дальше.
Она пронесла ведро мимо меня и поднялась по лестнице наверх, к себе.
Через минуту в ее окне, стукнув, открылась форточка. Несколько клочков картона упало в сугроб. И форточка закрылась.
Я полез в снег и нашел два обрывка разорванной фотографической карточки. На одном обрывке были рука и плечо с погоном. На другом — козырёк, кокарда, часть бледного лба. Лица мне найти не удалось.
Когда я потом спросил Валерьяна Сергеича, знает ли он Галину Петровну, он презрительно скривил мягкие губы.
— Ее весь австрийский фронт знал, — сказал он с неожиданной злостью. — Тертая баба.
5
Мне всегда было не совсем ясно, каким образом Кудрявцеву удалось до такой степени привязать к себе Сашку.
Вероятно, он поразил мечтательный Сашкин ум своей бывалостью, опытностью, своим умением рассказывать обо всем на свете — о городах, о войне, о море, о женщинах.
Он был старше Сашки, образованнее, он приехал из Москвы, где Сашка никогда не бывал, и Сашке льстила дружба такого человека.
Впрочем, не один Сашка зачастил в купеческий особнячок на Дворянской. Туда хаживали многие. Мало-помалу у Кудрявцева оказался целый кружок не то приятелей, не то поклонников — и все самых разных людей.
Ходил к нему агроном — известный всему городу гитарист. Ходил какой-то долговязый попович. Ходили работники унаробраза из бывших сельских учителей. Ходили также и многие товарищи Якова Иваныча из исполкома, те, что помоложе. Да и почему бы не ходить: Валерьян Сергеич — человек знающий, столичный, крупный работник.
Одни ходили к нему поговорить, другие — повеселиться. В большом зале купеческого особняка Валерьян Сергеич иногда устраивал танцы.
Вешали на гвоздик семилинейную керосиновую лампочку. Приглашали девиц с голубыми и розовыми ленточками на лбах, в высоких сапожках со шнуровкой. Девицы были жеманны и говорливы. Плясали вальс, падеспань и еще один танец, носивший в те годы название тустепа. Тени галифе и юбок-клеш прыгали по стенам.
Сашка, конечно, не скрывал от Якова Иваныча своей дружбы с Кудрявцевым, однако старался, чтобы эта дружба не слишком бросалась Якову Иванычу в глаза. Он, очевидно, подозревал, что Яков Иваныч ревнует его, и, пожалуй, был прав. По вечерам он всегда норовил вернуться домой раньше Якова Иваныча, заседавшего где-то до двенадцатого часа.
О том, что Кудрявцев пьет и каков он, когда выпьет, узнали мы в середине февраля, при обстоятельствах страшных, поразивших весь город.
Сильным ветром тянуло с реки. Ветер сдувал снег, белым колючим дымом крутил его над буграми и крышами. Сашка ушел к Кудрявцеву в сумерки и все не возвращался.
В тот вечер впервые случилось так, что Яков Иваныч пришел домой, а Сашки все не было.
Яков Иваныч сдунул снег с усов, снял шапку, протер очки. Он ни слова не сказал про Сашку. Так и спать лег, Сашку не дождавшись, и даже не помянул, словно его и на свете никогда не бывало.
Разбудил меня Яков Иваныч среди ночи, натягивая сапоги. Комната была полна махорочным дымом, и я понял, что Яков Иваныч давно не спит, давно лежит и курит.
Я ткнул рукой в тот угол, где обыкновенно лежал Сашка, — там было пусто.
Ветер шуршал снегом по стеклу.
— Яков Иваныч, лежите… Яков Иваныч, я сам пойду… Я приведу его, Яков Иваныч…
Снег мне резал лицо. Пуста и бела была улица, прикрытая низким черным небом. В окнах купеческого дома на Дворянской ни одного огня.
Я стучал в ворота, долго ждал и, озябнув, стучал опять.
Вышла наконец сторожиха.
От нее я узнал, что Кудрявцев и Сашка на исполкомовских лошадях уехали вечером за реку, в деревню. В деревню за реку по вечерам ездили у нас только за самогоном. Но в ту минуту я этого не вспомнил.
Вспомнил я про это днем, когда пара исполкомовских лошадей, запряженная в дровни, вылетела на площадь.
За вздернутыми конскими мордами я увидел лицо Кудрявцева с серыми оловянными глазами и едва успел отскочить.
Кудрявцев, без шапки, стоял на дровнях во весь рост. Крепко стоял, расставив ноги в рыжих крагах.
Он был пьян до полусмерти. Но опьянение владело только разумом. Ноги и руки были трезвы.
С холодным неистовством стегал он концом вожжей по конским спинам.
А за рыжими крагами, на досках, едва прикрытых жидкой соломой, лежал Сашка. Я узнал его, увидев громадный ком черной шерсти — его папаху. Сашка спал, и голову его било о доски.
Я успел только крикнуть, и лошади уже исчезли за каланчой в облаке снежной пыли.
Потом я много раз видел их издали — то на холмах, над городом, то внизу, на льду реки. Они ошалело носились вокруг города, по крутым обледенелым дорогам, с которых ветер смел весь снег. Когда вьюга скрывала их, я думал, что они слетели под откос. Но затем вновь различал конские морды, дугу и голову Кудрявцева без шапки.
Наконец лошади снова вынесли дровни на площадь.
Теперь Кудрявцев норовил стегнуть вожжами не по лошадям, а по людям, которые сбегались со всех сторон.
Весь город был на улицах. На всех перекрестках стояли городские смельчаки в рваных серых шинелях и в тулупах цвета ржавчины и пытались преградить путь лошадям. Однако каждый сразу отскакивал от оглобель, когда над его головой взвивалась крученая веревка с промерзлыми узлами.
Мы с Яковом Иванычем поджидали лошадей на кривой Колокольной улице. Яков Иваныч прижимал очки к переносице, словно умолял их не свалиться. Лошади вылетели из-за угла внезапно. Яков Иваныч кинулся к лошадям. Но опоздал.
Мы увидели остекленелое лицо Кудрявцева с неистовыми мертвенными глазами, и все пронеслось.
Яков Иваныч вдруг бросился во двор. Я побежал за ним, не понимая. И, только перескочив через забор, догадался, что Колокольная улица делает крутой заворот и мы бежим лошадям наперерез.
Со двора во двор, все вниз и вниз по откосу, мчались за нами смельчаки с Колокольной.
Яков Иваныч вырвал на бегу из плетня тяжелую, длинную жердь и выскочил с ней на дорогу, прямо перед мордами лошадей.
Лошади поднялись на дыбы и отпрянули.
Потом вдруг свернули за угол и понеслись к деревянному мосту.
Я закричал, и в один голос со мной закричала вся улица.
Деревянный мост построен был лет семьдесят назад через овраг на краю города. Мост сгнил, и в девятьсот двенадцатом году городская управа закрыла его даже для пешеходов. С тех пор половина свай под ним рухнула, и в ветреные ночи мост, покачиваясь, пугал горожан своим скрипучим пением.
Доска, загораживавшая проезд, сломалась, щелкнув, как ружейный выстрел, и отлетела в сторону.
Весь снег с моста был сметен ветром, и мы услышали глухой стук копыт по трухлявому дереву.
Яков Иваныч вцепился рукой в мое плечо. Мы перестали дышать.
Лошади перелетели через мост.
Но едва полозья саней оказались на той стороне оврага, мост рухнул.
Лошади, не пробежав и двадцати шагов, запутались в размотавшейся шлее и стали. Они больше не сделали ни шагу, хотя Кудрявцев продолжал бессмысленно стегать их вожжами по спинам.
Когда мы обежали овраг кругом, он уже обессилел и спал, свалившись на Сашку.
6
С тех пор Яков Иваныч невзлюбил Кудрявцева, и Кудрявцев стал приходить к нам только тогда, когда знал, что Якова Иваныча нет дома.
Он появлялся в сумерки и всякий раз привозил с собой на детских салазках несколько поленьев.
Мы дружно топили «буржуйку», сидя рядом на корточках. Один колол щепки, другой отдирал бересту. Возня с огнем сближала нас. Пламя рвалось во все щели чугунного ящика, пламя дышало в коленчатых сгибах трубы. Когда Кудрявцев открывал заслонку, чтобы подложить дров, длинная узкая кисть его руки становилась прозрачной и вся наливалась багровым светом, как влагой.