Рассказы

— На Москву! — кричал он, раскачивая крохотной, птичьей головкой. — Кто с нами пойдет на Москву, будет прощен. Но кто не согласен идти, пусть не ждет пощады. Кто не согласен?
Он умолк, выжидая.
Я напряженно вглядывался в темноту, стараясь найти Сашку. И вдруг заметил его. Возле самых ворот. В двух шагах от себя.
— Твари! Ироды! Гадины! — закричал он неистовым голосом. — Нате! Берите! Бейте!
Он бился и плакал от злости. Папаха уже слетела с его головы, и он, трясясь, распахивал на себе грудь, чтоб скорее подставить ее под пулю.
Кудрявцев, казалось, проснулся. Он поднял голову и стал напряженно вглядываться в темную яму двора. Не знаю, удалось ли ему разглядеть Сашку, но только он вдруг рассмеялся.
Это тоже было странно и страшно.
Яков Иваныч схватил Сашку за плечи и пихнул прочь от двора, от ворот, на самую середину темной, полной народа улицы.
Мы оба, держа винтовки наперевес, повели его через толпу, как арестованного.
11
Эта уловка спасла нас.
Я скорее чувствовал, чем видел, как перед нашими штыками расступаются люди. Я слышал вокруг жадное, возбужденное дыхание. Но никто не произнес ни слова. Осторожничали, не зная, чем все кончится.
Мы свернули за угол, в глухую тьму. Мы боялись обернуться. Вот-вот за нами погонятся, поймают, поволокут…
Труднее всего нам было с Сашкой. Он все порывался назад, громко всхлипывал, угрожал, сквернословил пронзительным, не своим голосом. Наконец Яков Иваныч совсем рассердился и сказал ему:
— Молчи, болван!
Тогда Сашка замолк, съежился и пошел между нами понуро и послушно.
Ночь была полна шумов, шагов, дальних криков. Иногда навстречу нам попадались люди. Мы их не видели, мы только слышали, как они, почуяв нас, замирали, прижимаясь к заборам.
Где-то в стороне, по дворам и переулкам, кружились над землей огненные жуки — там кто-то бродил с фонарями.
Поравнявшись с каланчой, мы увидели озаренные окна собора. Шла служба. В открытых дверях над толпою колыхались хоругви. Пели. Мягкая, влажная тьма дрожала от гудения мужских голосов, а голоса женщин были как плеск воды.
За спиной услышали мы пошлепывания копыт. Мы кинулись в сторону и притихли.
Невидимые кони шли мимо нас. Мерно тренькали стремена. Пахло мокрой кожей и горьким потом. Брызги летели из-под копыт нам в лица.
Всадники выехали на площадь. Один за другим появлялись они из мрака, возникая перед освещенными дверями собора. Мы видели папахи, заломленные в разные стороны, и тонкие пики.
Это был передовой казачий разъезд, занявший оставленный город.
Яков Иваныч вел нас к реке. В приречных улицах было тихо и пусто. Домишки спали или притворялись спящими — ни одного огня в окнах. С легким шелестом таял последний снег. Тяжелые капли срывались вздыхая. Только истерический собачий лай, перескакивавший со двора на двор, выдавал всю бессонную напряженность этой притаившейся ночи.
Мы останавливались на всех углах и подолгу стояли вслушиваясь. Опасались, что за нами следят. Не крадется ли кто-нибудь сзади? Но нет, никто нас не преследовал. По-видимому, о нас забыли.
Мы стали смелее. Мы уже шли посреди улицы, совсем не хоронясь. До спуска к реке было недалеко, но до нашего дома еще ближе — рукой подать.
Яков Иваныч остановился, колеблясь. Однако вокруг было так безлюдно и спокойно, что всякая мысль об опасности казалась нелепой. В доме остались кое-какие наши вещи и, главное, некоторые бумаги Якова Иваныча, которые спокойнее было бы уничтожить. Судя по всему, воинские части белых еще не успели проникнуть сюда, на окраину.
И Яков Иваныч решился.
Дом наш был тих и темен. Только наверху, у Галины Петровны, слабо светилось окно с белой занавеской.
Яков Иваныч снова заколебался. Постоял раздумывая.
— Зайдем так, чтобы она не заметила, — сказал он наконец. — Черт ее ведает, эту бабу…
Согнувшись, прижимаясь к забору, где было темнее, мы беззвучно прошли через двор и поднялись на крыльцо.
В сенях что-то маленькое, серое кинулось к нам с лестницы.
— Засада, — услышал я шепот Галины Петровны. — У вас в комнате засада…
Она осторожно, двумя пальцами, взяла меня за рукав.
И я понял, что она давно уже стоит здесь, в сенях, поджидая нас, чтобы сказать нам о засаде.
Мы замерли, потом попятились к выходу.
И в ту же минуту услышали во дворе стук тяжелых шагов, разбрызгивающих лужи. Шаги приближались к крыльцу, отрезав нам дорогу во двор.
— Наверх, ко мне! — шепнула Галина Петровна и поплыла вверх по лестнице.
Мы двинулись за ней, стараясь, чтобы ни одна ступенька не скрипнула.
12
Мы стояли в ее низенькой спальне, в полутьме, и слушали.
В кухне, возле запертой двери, ведущей на лестницу, стояла Галина Петровна, держа полной мягкой рукой зажженную керосиновую лампу.
Человек, шагавший по двору, шумно ввалился в дом. Наткнулся в сенях на ведро, и в ночной тишине грохот пустого ведра был как пушечный выстрел. И сейчас же я услышал привычный визг двери — кто-то выскочил из нашей комнаты.
— Бросьте, это я! — раздался снизу громкий голос Валерьяна Сергеича. — Напрасно вы здесь сидите. Они сюда не придут.
— Ясно, не придут, — согласился с ним незнакомый голос. — Зря время теряем.
— А я говорю — они здесь! — сказал третий голос, тоже незнакомый.
— Где?
— Наверху!
— Вздор!
— А я говорю — я слышал! Они только что поднялись по лестнице! Они там!
— У нее? — спросил Валерьян Сергеич.
Голоса смолкли. По-видимому, Валерьян Сергеич стоял раздумывая.
Галина Петровна мгновенно отодвинула засов и отворила дверь на лестницу. С лампой в руке она вышла, и мы увидели — через кухню, через раскрытую дверь, — как она остановилась на лестнице, на самом верху, и глянула вниз.
— Валя! — сказала она глубоким голосом, совсем особенным. — Ты пришел?
— Галя! — отозвался снизу Валерьян Сергеич. — Что, вспомнила Раву-Русскую?
— Я знала, что ты придешь, — сказала Галина Петровна. — Я сейчас бегала вниз посмотреть, не придешь ли ты.
— Так это ты бегала, Галя? Я так и подумал, — сказал он. — Не сердись, что я велел тебя из лазарета уволить. Уволил, чтобы тебя с лазаретом не увезли. Теперь лазарет тебе не нужен. Теперь мы будем вместе… Я иду к тебе, Галя!
— Постой! Я спущусь…
— Нет! Я хочу сейчас!
И мы услышали, как он начал подыматься по лестнице.
— Я пойду с вами… — раздался голос.
— Отставить! — приказал Валерьян Сергеич. — Я пойду один! Не стоять в сенях! Уходите в комнату!
Он подымался. Я слышал скрип его краг.
Потом увидел его. Он остановился перед Галиной Петровной, ярко освещенный лампой. В опущенной его руке был наган, выложенный серебряными листьями. Холодная неистовость сияла в глазах. Он был смертельно пьян, но опьянение выражалось только в этом бессмысленном, бешеном взгляде.
В дверь, в темные комнаты, он не смотрел. Он видел только Галину Петровну с керосиновой лампой в руке, маленькую Галину Петровну, и молча уставился на нее, пристально и бессмысленно.
Она слегка отпрянула.
Сашка, не удержавшись, переступил с ноги на ногу. Сапог его стукнул о половицу. Валерьян Сергеич поднял голову, вглядываясь в дверь, в темноту.
Галина Петровна заметила этот взгляд. И сразу же рванулась вперед, припала к Валерьяну Сергеичу всем телом, обняла его. Лампа была у него за спиной. У нее за спиной был наган.
Она положила голову ему на грудь и подняла лицо. Валерьян Сергеич нагнулся и губами нашел ее губы.
Не отрываясь от ее губ, он сильным движением втолкнул ее в кухню и вошел вместе с нею. Прильнув к нему, она старалась повернуть его к нам спиной. Но он был сильнее ее, он поворачивал ее дальше и опять оказывался к нам лицом.
Они медленно кружились, и лампа то скрывалась, заслоненная ими, то снова ослепляла нас. Громадные тени перебегали со стены на стену.
Свободной рукой она ловила у себя за спиной его руку с револьвером.