Рассказы

Иван Гаврилыч Федоров, командир маленького отряда красногвардейцев-железнодорожников, молчаливый и солидный слесарь лет сорока, уже четыре раза ходил в атаку на ворота и четыре раза возвращался к Кирпичному переулку, потому что отряд не выдерживал огня. Юнкера отчаянно стреляли из окон станции.
Вместе с Иваном Гаврилычем ходил на ворота его старший сын Афанасий, мальчик лет шестнадцати. Афанасий увязался за отрядом с утра, и отец никак не мог прогнать его домой. Присутствие сына раздражало и тревожило Ивана Гаврилыча, хотя он немного гордился перед товарищами, что у него такой большой и лихой сынок.
— Дурак! — после каждой атаки вполголоса говорил он Афанасию.— Я тебе покажу, как соваться вперед! Погоди, придешь домой, у нас будет другой разговор...
Афанасий отворачивал от отца веснушчатое круглое лицо и отмалчивался, шмыгая носом.
После четвертой атаки Иван Гаврилыч пришел к убеждению, что матросы-пулеметчики, сидящие на крыше против станции, неправильно стреляют. Им надо бы метить по окнам, по этажам, а они осыпают пулями только улицу перед воротами, где и без того пусто.
Иван Гаврилыч решил выяснить, в чем дело, и отправился.
Он довольно долго блуждал по каким-то дворам и торным лестницам, наугад разыскивая дорогу. Наконец он попал на чердак и, бредя, согнувшись, между красными кирпичными трубами, увидел оконце, возле которого стоял пулемет.
Над пулеметом возились двое моряков. Один принес в ведре воду, чтобы остудить разогревшийся ствол, другой лежал рядом ничком на полу.
— Вы бы по окнам, ребята,— сказал морякам Иван Гаврилыч.— Гнать их нужно от окон, а то нам никак до ворот не дойти.
— По окнам нельзя,— ответил матрос, лежавший на полу.— Там бабы. Погляди сям.
Иная Гаврилыч нагнулся и через чердачное оконце оглядел фасад телефонной станции. Во всех этажах увидел он женщин, кучками толпившихся возле подоконников.
— Они нарочно к окнам телефонисток пригнали, чтобы мы стрелять не могли,—продолжал матрос.— За юбками прячутся.
«Да, по женщинам стрелять нельзя,— подумал Иван Гаврилыч.— Нехорошо стрелять по женщинам».
Ему больше нечего было здесь делать, и он побрел к выходу.
Но матрос с ведром остановил его.
— Нужно в атаку вдоль самой стенки идти,— сказал матрос с ведром.— А вы бежите посреди улицы, вот они вас из окон и валят.
«Правильно!» — подумал Иван Гаврилыч. И сказал матросу:
— Попробую.
Через несколько минут отряд Ивана Гаврилыча уже шел гуськом вдоль стены к воротам. Иван Гаврилыч шагал впереди, низко нагнувшись. За собою Иван Гаврилыч слышал топот многих ног. Там, позади, был и Афанасий. Иван Гаврилыч ни разу не обернулся, но присутствие Афанасия чувствовал беспрерывно.
Едва они дошли до телефонной станции, началась стрельба из окон. Они еще теснее прижались к стене. Юнкерам мешали карнизы — пули, пролетев мимо красногвардейцев, дырявили торцы.
За спиною Ивана Гаврилыча кто-то вскрикнул и с глухим шумом упал.
Может быть, Афанасий?
Ивану Гаврилычу мучительно хотелось обернуться и посмотреть.
Но он пересилил себя. Он знал, что, если он обернется и увидит убитого Афанасия, он не выдержит и кинется к нему. Тогда весь отряд, идущий за ним следом, остановится, смешается, и атака опять не удастся.
Иван Гаврилыч не обернулся. Он первым дошел до ворот.
Он гулко ударил в ворота прикладом.
За воротами щелкнул выстрел, и Иван Гаврилыч, почувствовав резкий удар в плечо, прислонился к стене. Потом медленно сполз на землю.
Красногвардейцы перескакивали через него на бегу. Их все больше становилось перед воротами. Ворота трещали под ударами прикладов и вдруг распахнулись, лязгнув.
Толпа хлынула во двор, крича и стреляя.
И мимо Ивана Гаврилыча пробежал Афанасий. Он размахивал на бегу винтовкой, рот его был открыт.
«Жив!» — подумал Иван Гаврилыч радостно.
Все уже мутилось и путалось перед Иваном Гаврилычем. Он почувствовал, как чьи-то руки подняли его, и потерял сознание.
6
В комнате арестованных, возле запертых дверей, дежурили четверо юнкеров. Они запрещали пленникам разговаривать.
Но Павлику все равно говорить было не с кем, так как член Реввоенкомитета спал, положив сухое лицо на стол, а остальных он не знал. Павлик сидел у стола и прислушивался, стараясь по звукам выстрелов понять, что происходит вокруг.
А стрельба становилась все оглушительнее, все ближе, все гуще. Стреляли всюду — наверху, внизу, на всех этажах. Синеватые века члена Реввоенкомитета вздрагивали во сне.
Внезапно дверь приотворилась, и кто-то вызвал юнкеров из комнаты.
Пленники остались одни.
— Им жутко приходится! — воскликнул Павлик, толкнув члена Реввоенкомитета.
Член Реввоенкомитета открыл глаза и поднял голову. Внимательно прислушался он к стрельбе, гремевшей отовсюду. И улыбнулся.
Один из арестованных матросов предложил забаррикадировать дверь. Член Реввоенкомитета выслушал его и подумал.
— Не стоит,— сказал он матросу.— Они продержатся не больше часа.
Он снова опустил голову и, едва щека его прикоснулась к столу, заснул.
Грохот стрельбы еще усилился. Слышно было, как за дверью метались юнкера. Пронзительно и многоголосо плакали женщины.
Потом все внезапно стихло.
И в полной тишине дверь отворилась.
В комнату вошел высокий, полный, краснощекий мужчина, чисто выбритый, в странном одеянии — не то альпиниста, не то содержателя тира, с фотографическим аппаратом на перекинутом через плечо ремешке. Он оглядел всех и шагнул прямо к спящему члену Реввоенкомитета. За ним семенил, какой-то маленький чернявый человечек в пиджачке.
Краснощекий великан в костюме альпиниста издал глухой, свистящий звук и положил руку на плечо члена Реввоенкомитета. Член Реввоенкомитета открыл глаза и поднял голову.
— А, это вы, мистер Вильямс! — сказал член Реввоенкомитета.— Как вас сюда занесло?
Вильямс произнес несколько слов по-английски, а затем заговорил маленький черненький, служивший ему переводчиком.
— Мистер Алберт Рис Вильямс, корреспондент американских социалистических газет, явился к вам посредником для переговоров,— сказал он, обращаясь к члену Реввоенкомитета.— Юнкера просили мистера Вильямса передать, что они готовы сдаться в плен вам лично, на условии...
Член Реввоенкомитета расхохотался. Случай действительно забавный: семьдесят шесть вооруженных юнкеров сдаются в плен одному безоружному человеку, да притом своему собственному пленнику!
— А не проще ли им сдаться тем, кто их осаждает? — спросил член Реввоенкомитета.
— Они не решаются вступить в переговоры с толпой,— сказал переводчик.— Они боятся, что толпа перебьет их. Но вам лично они сдадутся охотно, на условии, что вы, как член Реввоенкомитета, поручитесь за их свободу и жизнь.
— Нет,— сказал член Реввоенкомитета,— попросите мистера Алберта Риса Вильямса передать юнкерам, что эти условия мне не подходят. Я не стану ручаться за их свободу. Двадцать пятого числа, когда мы захватили их в Зимнем, они получили свободу, и вот как они ею воспользовались!
Переводчик сказал что-то по-английски мистеру Вильямсу, и оба они вышли из комнаты. Но через минуту они вернулись.
— Юнкера больше не требуют, чтобы вы поручились за их свободу,— сказал переводчик члену Реввоенкомитета.— Они просят вас поручиться только за их жизнь.
— Хорошо,— сказал член Реввоенкомитета.— Пусть несут сюда оружие.
Дверь комнаты пленников была теперь распахнута настежь. За дверью в коридоре стоило полсотни юнкеров. Они испуганно прислушивались к шуму, доносившемуся с нижних этажей, куда уже ворвалась осаждавшая станцию толпа. Они стремились как можно скорее проникнуть в комнату, но у двери стоял матрос и впускал туда поодиночке.
Входя, юнкера бросали на стол винтовки, револьверы, шашки, патроны и подымали руки. Член Реввоенкомитета подходил к каждому и каждого обыскивал. Павлик сортировал и раскладывал оружие, загромождавшее уже весь стол. Наконец в комнату втолкнули пулемет, тот самый, из которого пленных чуть было не расстреляли во дворе. Павлик поставил его в угол. Шофер осторожно пихнул пулемет ногой и отошел в сторону.