Золото бунта

– Раньше значило, а нынче – нет. Опоганил батя твой ваше имя. Барку по умыслу убил, сбежал и казной пугачёвской попользовался.
Осташа почувствовал, как опять у него от гнева повело скулы.
– Тебе ли байки эти повторять, дядя Кузьма? Ты ли батю не знал? Я говорил с тобой, так вроде не оплевался, чтоб напраслину терпеть. Какая казна, какой умысел? Мёртв батя!
– Не знаю, я его не отпевал. А Колывана Бугрина народ слушает – и Колыван про твоего батю говорит, что попользовался, барку убил и сбёг. И чем доказать ему есть.
– Колыван бате старый соперник. Сколько заказов купцы у него отбирали и бате отдавали? Колыван – сильный сплавщик, но до бати не дорос, а душа у него чёрная, вот и лает.
– Чего ему лаять, коли Удачи-Перехода не стало?
– Чтобы меня охулить, потому что я Колывану соперник буду не хуже бати.
– Да кто тебя знает-то, сопляка? Кому надо тебя оплёвывать? Мало ли, что имя Перехода! У Колывана вон девка Неждана, так что – сгибни Колыван, купец попрёт её в сплавщики нанимать? Нету тебя, понимаешь? Я вот смотрю на тебя в упор – и не вижу! Нету теперь и имени Переходов! Теперь всякий знает: Переход за корысть барку убьёт, Переход у царя Петра Фёдорыча деньги украл! Кто теперь тебе поверит, кто заказ даст? На меня одного у тебя надежда была, а мне на тебя плюнуть и растереть, и мзда твоя не нужна!
Лицо у Кузьмы Егорыча тряслось, но слова его были обдуманы, прозвучали не в запале ругани. И Осташа, зверея, чувствовал, что тонет, как в трясине, – ни рукой, ни ногой не шевельнуть. За Кузьмой Егорычем стояла неправая, но сила – тупая, равнодушная, подлая.
– Думаешь, один ты, вы́жига, на сплаве хозяин? – хрипло спросил Осташа. – Я за правдой на совет сплавщиков пойду: к Ба́йдину в Шайтанские заводы пойду, к Во́леговым, к Мезе́ниным на Плешаковку, к самому Конону Шеле́гину в Ревду́!
– Ну и что? Считаешь, старики тебе поверят, а Колывану – нет? Во́ тебе! – и Кузьма Егорыч сунул под нос Осташе кукиш.
Осташа не удержался, отшиб кукиш так, что Кузьма Егорыч локтем сбил со стола чугунок и зашипел от боли. Осташа встал, нахлобучил шапку и пошёл прочь.
– Если двугривенный надо – сходишь на кордон сам, – сквозь зубы сказал он уже с порога. – Разменяй на медяки, да в карман насыпь – медяк от судорог помогает. – И грохнул за собой дверью.
Кипя, он широко шагал по улице Усть-Койвы мимо высоких заплотов с воротами под кровлей, мимо крепко рубленных домов на подклетах, с маленькими окошками и висячими крыльцами. Встречных он не замечал, не кланялся. Подвернувшуюся добродушную псину стегнул прутом поперёк хребта. Доски настилов вдоль разъезженной дороги прогибались под Осташей так, словно бы он стал вдвое тяжелее. Выйдя за околицу, Осташа по мостку пересёк ложок с весенними размывами глины на дне, потом – еловый перелесок. Слева за еловыми лапами вспыхивала под солнцем Чусовая. На широкой отмели, которая в межень обнажится до середины русла и побелеет, будто костяная, лежали две барки, уже приготовленные для будущего каравана. За перелеском начался кордон Кусьинского завода.
Обнесённый частоколом, как разбойничий вертеп, он был построен на стрелке Чусовой и Койвы. Осташа обогнул угол и вошёл на огороженный двор. Здесь в ряд стояли могучие, приземистые амбары со взво́зами, разбитыми конскими копытами. В амбарах под замками хранился в ларях на вес скобяной товар и пушечные ядра, поленницами лежали шты́ки меди. Горы чугунных чушек, которым нипочём были дожди, громоздились вдоль частоколов. Под навесами, укрытые промасленными рогожами, высились кучи железных полос, листов и прутов. Возле дальних ворот мелькали люди, таскали по сходням с берега Койвы грузы только что пришедшего каравана. Приказчик командовал; писарь у раскрытых ворот амбара пересчитывал товар; артельные руководили разгрузкой шитиков. Протока меж островом в устье Койвы и свайными причалами кордона плавучими перестя́гами разлинована была на большие ячеи ба́нов. Шитики беспорядочным косяком качались в ячеях у берега.
Обходя лужи, Осташа направился к конторе. На крыльце, прислонив ружьё к перильцам, сидел пожилой солдат в мундире. Его шапка пирогом потеряла весь артикул, обвисла над ушами, позумент с неё облез. Сняв сапог и закатав штанину, солдат смазывал какой-то дрянью своё синее, распухшее колено.
– Сразу застрелишь или пройти можно? – спросил Осташа, останавливаясь у крыльца.
– Могу и сразу, – согласился солдат, не подымая головы. – Не видишь – заперто. Нету никого. Приказчик вон там, на разгрузке.
– А ты чего тогда сторожишь? Щели в половицах?
– Казну кордонскую, дурак. Подожди, Илье Иванычу сейчас не до тебя. Сядь вон там, на чурбак, от оружья подальше.
Осташа уселся на чурбак у крыльца.
– Колено-то где повредил? – уже миролюбиво спросил он.
– Осколком гранаты турецкой под Козлуджем разбило. Вот и списали из гренадерской роты, с глаз долой от Александра Василича.
– Значит, против Петра Фёдорыча на Чусовой ты не воевал?
– Вор твой Петр Фёдорыч. Но я не воевал. А коли и воевал бы, тебе-то что?
– Да ничего. – Осташа пожал плечами.
– Эй, служба, дай водицы попить, – раздался вдруг голос откуда-то из ближайшего амбара.
Солдат вздохнул, вытащил из-за спины медный ковшик и протянул Осташе.
– Не почти за труд, парень, отнеси воды арестанту. В окошко ему подай. Тяжело мне самому ковылять, да и расплескаю.
Осташа поднялся с чурбака, зачерпнул воды из бочонка, стоящего под потоком, и пошёл к амбару. Волоково́е окошко-щель было шириной с ладонь. Осташа сунул в него ковшик и увидел, как две осторожные руки приняли ковш и утянули в темноту. Через некоторое время ковшик выполз обратно пустой.
– Слышь, покажись-ка, – попросил Осташа арестанта.
Бледное лицо появилось в щели окошка.
– Я тебя по голосу узнал, – сказал Осташа. – Ты ведь Кирюха Бирюков из Старой Утки, да?
– Верно, – удивился арестант. – А ты кто?
– Осташка Переход. Мы с тобой сопляками в бабки лупились, пока наши батьки свои сплавные дела обсуждали.
– Не помню, – виновато сказал арестант.
– Память у тебя не сплавщицкая…
– Так я не сплавной, я по плотбищному делу был.
– Эй, кончай с арестантом говорить! – издалека прикрикнул солдат. – Ну-ка поди оттудова!
– Ладно, я ещё вернусь, – пообещал Осташа и пошёл обратно к крыльцу. Он снова уселся на чурбак и спросил солдата: – Что за тать у тебя под замком сидит?
– А я почём знаю? – хмуро ответил солдат. – Моё дело – стеречь, а исповеди пусть поп слушает. Этого татя со сплава сняли. Его везли откуда-то с заводов в Оханск, чтоб дальше по Казанскому тракту гужо́м отправить, да барка пробилась на камнях у Воронко́в, плыть не смогла. До ближайшей оказии велели татя закрыть в амбар.
– Верно, знатный разбойник был. То-то я гляжу – бородища от глаз, волосья колтуном, руки в шерсти, за плечом мешок с отрубленными головами.
– Тебе чего от меня надо? – разозлился солдат. – Я его, что ли, заковывал?
– Я с этим татем сызмальства знаком. Хороший парень, работящий и добрый, только глупый.
– Ну, давай я тебя умного к нему под замок посажу. В остроге побратаетесь, уму поучишь его.
– Лучше дозволь мне ещё с ним поговорить.
– Не положено.
– Ему ж в ад идти. Хуже, чем в солдатчину.
Солдат, отвернувшись, молчал. Осташа снова встал и пошёл к амбару.
– Кирюха, – позвал он, – это опять я, Осташка. Ты за что сюда попал-то?
Кирюха подошёл к окну, но ответил не сразу.
– Девку мою приказчик велел прислать к себе полы мыть. Она не пошла. Он велел высечь её до полусмерти. Я за это его в лесу подкараулил и пальнул в него. Жаль, не убил. Разиня я. Мало что промазал, так и пыж свернул из лоскута, который от своей рубахи оторвал… Приказчиковы псы нашли пыж, стали по всему заводу рубахи перетряхивать. Отыскали мою.
«Не везёт Старой Утке на хозяев и начальников, – подумал Осташа. – Федосова, управителя тамошнего, Золотой Атаман убил. Курлова, сержанта, что оборону от Белобородова держал, на батарее зарубили. Паргачёва, которого Белобородов начальником поставил, повесили. Демидовы после бунта завод заводчику Гурьеву тотчас продали, Гурьев тотчас перепродал графу Ягужинскому, граф – Савве Яковлеву, этому волчине… Яковлевский приказчик тоже вот, оказывается, под пулю чуть не угодил…»