Единственная

- Да. 
- У вас уже с утра болела голова? 
- Не сильно. 
- То есть почти не болела. В этих случаях принимать не надо. Я надеюсь, к концу курса, вы совсем откажетесь от кофеина. 
- Это невозможно. 
- Это совершенно возможно. 
- Нет. То чего хотите вы, и чего хочу я - невозможно. 
- Эту фразу вы сказали кому-то, и вы вспоминали об этом человеке недавно... 
- Да. 
- Но вот Вы снова рядом с ним. 
Это антракт, потому что он пригласил ее и Чудова с женой в комнату за ложей. Накрыт стол, фрукты, вино. Она стесняется своего поношенного костюма, поэтому сидит в глубине маленькой ниши, куда почти не достигает свет канделябра. 
Он сидит напротив. Взял яблоко и начал сосредоточенно спиралью срезать кожуру. Руки - маленькие, крепкие и очень загорелые. Время от времени он поглядывает на нее. В отличие от Иосифа, никогда не смотрящего в глаза, у него прямой, но, то ли с усмешкой, то ли с вопросом, взгляд. 
Чудовы восхищаются Улановой, она кивает, поддакивает иногда невпопад, потому что вдруг возникает неловкое ощущение от того, что он чистит это яблоко для нее. Конечно же для нее, и что-то в медлительности маленьких рук - слишком интимное, почти шокирующее. Почему-то кажется, что именно так он медленно и очень нежно раздевал бы ее. Возможно, это действовал кофеин, который она приняла перед выходом из дома, чтобы унять мигрень. 
И когда он протянул тарелку с очищенным и мелко нарезанным яблоком, рука его чуть дрожала. 
Второе действие обернулось мукой. Ей казалось, что с детства знакомая музыка звучит сейчас по-другому - трагически и непоправимо. Особенно мучительны были звуки флейты - это были звуки навсегда потерянного счастья, потому что Иосиф иногда играл для нее на флейте старинные грузинские напевы. 
"Мне всего лишь двадцать пять лет, а я потеряла любовь, потеряла мужа, потеряла дом, меня околдовали, я теряла волю и делала то, чего никогда, ни за что не должна была делать. Я, наверное, преступница, может быть - самая ужасная из всех, поэтому ищу спасения в кофеине. И никогда не придет уже тот, кто снимет с меня злые чары, и когда-нибудь станет известно, что у меня черная душа, и меня проклянут все, даже мой родной, горячо любимый отец". 
- Не стесняйтесь ваших слез. Их никто не видит... 
Она чувствовала, что лицо ее мокро от слез. 
- Надя, пересядьте сюда, здесь вам будет удобнее, - прошептал в ухо хрипловатый тенорок. Она вздрогнула, глянула на Кирова. Он жестом показал на стул в глубине ложи. Она пересела, вынула из сумочки платок, промокнула глаза, щеки. 
- Вам очень жалко себя. Очень, очень жалко... 
- Что с вами? Неужели на вас так действует Чайковский? - он дотронулся маленькой крепкой горячей рукой до ее щеки. - Вы просто горите. У вас жар, может, лучше уйти? 
- Да, да. Я пойду. 
- Мы пойдем, - он наклонился к Чудову, что-то шепнул, она встала, он отодвинул бесшумно стул, освобождая ей проход. 
Чудовы сочувственно и понимающе закивали, прощаясь. 
Охрана было двинулась им вслед, но он на ходу, отмахнулся: "Мол, ждите здесь, сейчас вернусь". 
В машине сел рядом с ней на заднее сиденье. 
- Хотите домой, или поездим немного, вы успокоетесь. 
- Давайте поездим. Если можно на Выборгскую, на Сампсониевский. 
- Теперь это проспект Карла Маркса. 
На Гренадерском мосту почему-то горели ненужные фонари. Уродливый Ловизский тупик с вечно светящимися желтыми окнами фабрики. 
- В соседнем доме окна желты, а по утрам, а по утрам гремят заржавленные болты... - тихо продекламировал он. - Наверное, об этой фабрике, ведь Блок жил на той стороне прямо у моста. О чем вы плакали? О ком? Хотите выйдем? 
- Сергей Мироныч! - тревожно сказал водитель. - Не надо выходить. За нами едут. 
- Это в каком смысле? 
- В самом прямом. Следят. 
- Ну-ка развернись и назад. 
Водитель резко развернулся, и ее бросило к нему. Он обнял ее и, не отпуская, прошептал: 
- Так лучше. В целях вашей безопасности. 
Машина мчалась по набережной на бешеной скорости. 
- Не бойтесь! Доверьтесь этому человеку. 
- Я вас украду, и никакая погоня нас не настигнет. Вы - заколдованный лебедь... 
- Мне надо домой. Уже, наверное, беспокоятся. 
- Давай, на Гоголя, - он отпустил ее. - Ну что едут за нами? 
- Да вроде нет. Но честное слово, от самого театра ехали. 
- Тебе показалось, или совпадение. 
В подъезде он сразу опередил ее, поднялся на несколько ступенек. 
"Как Иосиф. Привычка людей маленького роста". 
- Надежда Сергеевна, Надя... 
- Сергей Миронович, у меня шалят нервы, извините меня за то, что вам пришлось уйти из театра... 
- Я о другом. Как долго вы еще пробудете в Лениграде? 
- Не знаю. Я ничего не знаю. Но сколько бы мы здесь ни пробыли, то, чего хотите вы и то, чего хочу я - невозможно. 
- Я не понял, - он положил маленькие легкие руки ей на плечи. - Это "то", о котором вы говорите, это... 
- Надя! Сергей Миронович - раздался сверху тревожный голос отца, Почему вы не поднимаетесь? 
Сергей Миронович молча уступил ей проход на узкой лестнице. 
- Добрый вечер и спокойной ночи, Сергей Яковлевич! - громко сказал он. 
- Надя, я места себе не нахожу, - почему-то почти шепотом сказал отец, закрыв за ней дверь. - Подожди, тсс! - Он прилип ухом к двери. 
- Вам страшно? Кому-то страшно? Кто-то за дверью? Да, там кто-то есть. 
Ей тоже послышались за дверью осторожные шаги. Человек был в сапогах. Этот звук она могла отличить от любого другого, потому что Иосиф всегда ходил в сапогах: зимой, летом, в спальне, в лесу - везде. Отец за руку потянул ее на кухню. 
В молочном свете матового шара его лицо показалось ей лицом старика ("а ведь ему только шестьдесят, и он только на тринадцать лет старше Иосифа - сравнить нельзя"). 
- Стой здесь. Я посмотрю из столовой. 
Вернулся нескоро, а, может, для нее ошеломленной всем происшедшим за вечер, время изменило ритм. 
- Они ушли. Вам ничто не грозит. 
- Они ушли, - отец сел на старый кожаный диван с полочкой на спинке. 
На этой полочке она когда-то играла, стоя на сидении дивана и прогуливая на полочке свою единственную куклу. 
- Кто ушел? Чем ты так взволнован? 
- За тобой следят. 
- Папа, это у тебя воображение играет. Это же не одиннадцатый год, когда на Сампсониевский за Иосифом притащились шпики. Помнишь, мы все по очереди, бегали в лавочку за всякой ерундой, чтобы удостовериться. Я, Нюра, Павел, а они были такие смешные - оба маленького роста и в одинаковых пальто.