Исчезновение

Игорь проходит мимо бухающего пневмомолота, мимо горна, через ворота в соседний цех и по винтовой железной лестнице поднимается наверх. Зачем он понадобился? С начальником цеха Игорь за все дни разговаривал дважды: первый раз, когда пришел оформляться, второй раз, когда Авдейчик забежал мимолетно в цех и спросил что-то насчет матриц. Волочильщики – черная кость, парии «заготовки». Вызывать волочильщика к начальнику цеха так же нелепо, как вызывать грузчицу Пашку или Урюка. Но зачем-то зовут! Внезапная тревога охватывает Игоря. Одно-единственное объяснение понятно ему: что-нибудь с анкетой, раскрыли, узнали. Кадровик Оганов не захотел разговаривать сам, велел Авдейчику. Могут сразу уволить. Могут еще хуже: за сокрытие факта с целью, чтоб проникнуть на оборонный объект... Странное равнодушие подступает вместо тревоги. Он идет, не торопясь, по мосткам второго этажа, хлопает ладонью по железному поручню, размышляет спокойно: «А что особенного? Написал правильно. Умер в таком-то году. Мне же ответили официально: умер от воспаления легких. Мать работает в Казахстане по своей специальности. Она зоотехник. Работает зоотехником в совхозе. Что особенного? Ни с кем он не советовался, ни с тетей Диной, ни с Мариной – решил сам. Хватит, советовался однажды. В Ташкенте весной, когда окончил школу, ребят набирали в военное спецучилище – и его тоже, хотя он младше других, ему шестнадцать. Училище готовило каких-то хитрых радистов, анкета на три листа. Первая в жизни. Бабушка сказала: „Пиши, как есть. Всегда надо писать и говорить правду, тогда ничего не страшно“. Не приняли. Бабушка сказала: „Со своей точки зрения они правы“. В августе приехал вербовщик вербовать подростков и молодежь на московские заводы. Тоже была анкета, но краткая, на один лист. Он не написал ничего. От бабушки пришлось скрыть. Она допытывалась: „Ты написал правду, я надеюсь?“ В том листке и вопроса такого не было, так что можно сказать, он написал правду. И поехал. И еще: глубинным, тайным, каким-то даже чужим и оттого, наверное, истинным умом понимал, что та правда, которую требовалось написать, не была правдой. И обман, значит, не был настоящим обманом. Был всего-навсего обманом обмана. Это никому пока не известно, и, может быть, еще долго не будет известно, и ему самому известно не окончательно, но он чуял, что правда тут не простая, какая-то двойная, секретная.
Успокоился и смирился, пока шел длинной дорогой, но, когда толкнулся – «Можно?» – в фанерную клетку начальника, увидел Авдейчика за столом, желтоволосого, с красной, сухой, почему-то казавшейся Игорю петушиной физиономией, стало тоскливо.
– Говорят, ты умеешь малевать лозунги. Верно или нет? Чего молчишь?
– Откуда вы взяли?
– Не ты мне вопросы задаешь, а я тебе. В художественной школе учился?
– Ну да...
– Вот и пойди в цехком, возьми кумач и после работы напишешь быстренько и красиво лозунг. На!
Авдейчик протягивает записку с текстом. Игорь читает с тупой радостью, едва вникая в смысл: «Рабочие и работницы, инженеры и техники! Увеличивайте выпуск продукции для производства истребителей, штурмовиков, бомбардировщиков!»
К двенадцати ночи Игорь добирается до дому. Ужинает в комнате, потому что на кухне Бочкины затеяли кипятить белье. Тетя Дина приносит из кухни тарелку обжигающего картофельного супа, Игорь с жадностью ест суп с хлебом и пьет кофе. Ни Марина, ни бабушка Вера не спят, все тревожились из-за того, что его долго не было, обычно он приходит к девяти. Женщины тоже не прочь бы поесть суп, он хоть и водянист, но горяч, однако они съели свои порции днем, кроме того, «много жидкого вредно», а Игорю нужно есть много, он мужчина. И женщины пьют кофе, ненатуральный, разумеется, без цикория, пахнущий размокшей сосновой доской, но очень горячий и с сахаром. Такой кофе пить гораздо полезней, говорит тетя Дина, он не дает бессонницы, а, наоборот, вгоняет в сон.
И верно, как только Игорь наливается кофейно-суповой бурдой и ощущает животом лживое, одурманивающее и приятное чувство  в с п у ч е н н о с т и,  его сразу начинает клонить ко сну, веки слипаются, он зевает и на вопросы отвечает односложно и вяло. Тете Дине все же удается постепенно вытянуть из Игоря историю с лозунгом: как его вызвал Авдейчик, как Игорь удивился, но не показал вида, как он корпел после работы три часа, сделал все, что нужно, натянул полотнище, отбил веревкой, натертой мелом, линии, разграфил, разметил, написал очень красиво и вдруг, когда кончил, когда поставил уже восклицательный знак, обнаружил, черт бы его взял, что пропущены две буквы в слове «штурмовиков». Получилось так: «Увеличивайте выпуск продукции для производства истребителей, штурмиков, бомбардировщиков!» Вот гадость-то. И почему так вышло? Ведь Игорь так старался, зная себя, зная, что в школе, рисуя лозунги и заголовки в стенгазетах, всегда что-нибудь путал, пропускал буквы. Сегодня уж он напрягся и сосредоточился, как никогда. Хотелось сделать получше. Лозунг должен висеть в цехе над воротами, и Игорь, когда идет с тележкой к матрице, будет все время его видеть и читать. Что было делать? Стирать кумач, сушить его, гладить – целая история. Можно было, конечно, вписать аккуратно сверху две буквы «ов», как это делается в школьных тетрадях, но это выглядело бы омерзительно. Пока он в панике ломал голову, пришел Авдейчик, бегло посмотрел, похвалил и велел немедленно вешать. Игорь ничего ему не сказал. Так и висит со «штурмиками». Пока никто не заметил, правда, Игорь сразу ушел домой. Есть большие, знаменитые штурмы – например, штурм Измаила или штурм Перекопа, и есть маленькие, скромные штурмики. Интересно, что ему скажут завтра? А если ничего не скажут – признаться ли самому или пускай висит?
Начинается дискуссия. Все возбуждены, забыли про сон и торопятся высказать свою точку зрения на внезапно возникшую коварную проблему. Игорь тоже взволновался, и сонливость его исчезла, так же, впрочем, как и чувство вспученности; неплохо бы еще рубануть супу с хлебом. Беда в том, что, как ни говорите, тут есть политическая подоплека. Могут быть неприятности. Бабушка Вера считает, что надо завтра утром во всем признаться и лозунг переделать. Зачем же играть с огнем? Чистосердечное признание. (Все бабушки стоят горой за признание. Можно подумать, что они уже признались во всем, что натворили за долгую жизнь.) Тетя Дина нервно стискивает ладони.
– Боже, боже, какой ты растяпа, Горик! Она полагает, что признаваться глупо – почему не признался сразу? – а нужно сделать дома новый лозунг, кумач она берется достать, и незаметно заменить. По мнению же Марины, не нужно трепыхаться, пусть висит как висит: никто этих лозунгов так дотошно не читает.
– Держу пари на тыщу рублей, что он благополучно провисит до конца войны!
– Марина, ну как же можно?! – Тетя Дина возмущена не предположением дочери, а ее недальновидностью и легкомыслием.
Игорь наконец соглашается с хитрым планом тети Дины: написать новый лозунг и незаметно заменить. Тетя Дина предлагает сделать это в воскресенье у ее знакомой, живущей в Гнездниковском, в бывшем доме Нирензее, там большие коридоры и можно расстелить кумач любой длины.
– Хорошо, – говорит Игорь, – но меня удивляет одно. Откуда он узнал, что я учился в художественной школе?
– Горик, ты будешь меня ругать, но это, наверное, моя вина, – говорит тетя Дина с несколько торжественной и робкой улыбкой. И выпрямляется с готовностью принять какой угодно укор и удар.
– То есть?
– Горик, я не могла выносить твои рассказы. Я мучительно думала, не спала две ночи... Лиза в своем единственном письме писала мне: «Позаботься о том, чтобы способности Горика не пропали...» И вот Горик  в о л о ч и т  какие-то трубы по двенадцать часов, приходит грязный, в мазуте...
– Ну, ясно, ясно! Что дальше?
– Дальше я стала думать, я мучительно думала, перебирала, кто у меня есть. И нашла одного человека из главка – он брат моей хорошей знакомой Фани Громовой...
– Дина Александровна в своем репертуаре, – говорит Марина насмешливо.