Встречи господина де Брео

Г-н Флоро де Беркайэ вознаграждал себя за эти стесненья, посещая таверны и кабачки. Музу свою он оставлял за дверями, перед тем как входить, и попадал в компанию, где он мог быть нараспашку. От вина языки развязывались. Вольности, изгнанные модой из книг, там находили себе приют. Г-н Флоро де Беркайэ разливался там такими речами, которых ни в каком другом месте он бы себе не позволил, равно как и пить так неумеренно, что он неукоснительно делал в подобных случаях. Опьянение г-на де Беркайэ было опасно. Его натура высказывалась во всей своей естественности, а известно, что не всегда мы представляем из себя в точности то, чем казаться заставляют нас обычаи и хорошее общество. Можно это было наблюдать на примере г-на де Беркайэ во время его беспутства: тогда он оказывался затейником и любителем сальности. Кстати сказать, не он один вел себя таким образом: и сам князь де Тюин не брезговал принимать участие в этих кабацких забавах, где его дерзости и кощунство не уступали в цинизме и грязи ничему, что говорилось вокруг него самого рискованного, а господа эти в своих выражениях не стеснялись. И г-н де Беркайэ не ронял себя на этих пирушках. Облокотившись на стол, он вел себя барином, поглощал пищу, курил из длинной глиняной трубки вонючий табак и щипал служанок.
Действительно, они наравне с пьянством и курением служили одним из утешений для г-на Флоро де Беркайэ в жизненных невзгодах и превратностях судьбы. Хотя ему было уже за сорок, у него сохранилась телесная крепость и довольно пылкий темперамент, о чем свидетельствовали румянец в лице, живой взгляд и рыжие волосы на теле. Эти наружные признаки вполне оправдывались при испытании. К тому же в этом отношении г-н де Беркайэ был мудрецом на свой лад. Он не предъявлял никаких особых требований, кроме необходимых для удовлетворения его наклонности. Для этого достаточно было женского тела, независимо от его цвета и пропорции, лишь бы оно охотно отдавалось. Г-н де Беркайэ не любил затруднений и сопротивлений. По его словам, то, что он собирался делать, настолько естественно, что не заслуживает особенного труда, и, кроме того, нет необходимости заниматься выбором, если в общем то, что попадается под руку, вполне равноценно тому, что с превеликим трудом отыскивали бы за тридевять земель. Так что г-н Флоро де Беркайэ не утруждал себя и довольствовался тем, что попадалось под руку. А рука его, как служанки скоро замечали, была смела и проворна.
Говорил он также для собственного оправдания, что так как любовь есть потребность, как и всякая другая, то служанки, назначение которых в том и состоит, чтобы следить за потребностями, которые мы можем иметь, отлично могут удовлетворять и эту. Он добавлял, что, в силу своего ремесла, они как раз к этому наиболее приспособлены. Усталость, сопряженная с ним, требует выносливости и услужливости. Так что всегда есть возможность среди прислуживающих девиц встретить крепких, которые в конце концов будут очень рады, окончив работу, которой они добывают себе пропитание, найти другую для разнообразия. Обратите внимание еще и на то, что, по большей части простушки, они отлично подходят к подобному занятию, делая его здоровым и приятным своей непосредственностью, которая существует только у простонародья, откуда и они происходят. Что за важность, если у них деревенский говор, раз дело идет не о речах или комплиментах, а о работе всего тела, приводящей к обоюдному наслаждению, место действия для которого безразлично и которое можно вкушать с одинаковым успехом на холстине сенника и на самом тонком, отлично выстиранном белье!
Эти мудрые соображения не позволяли г-ну Флоро де Беркайэ направлять свое желание на более высокую цель. Он выставлял на вид, что дамы, пожелавшие наставить рога мужьям, легко могли бы жаловаться на его козлиный запах, тем более, нужно сознаться, — заканчивал он шутливо, — что подобного рода упражнения усиливают в человеке его естественные выделения и это может обеспокоить жеманниц, меж тем как добрые девушки, привыкшие убирать постель и выносить помои, не будут на это обращать внимание.
Двойное это занятие — юбками и кабачком — поддерживало обычно г-на Флоро де Беркайэ в довольно хорошем настроении, особенно в те дни, когда ему за столом легко удавалось найти образ для сонета, острую мысль для эпиграммы, новые фигуры для балета. Тем не менее, в известное время года он делался печален и впадал в странное расслабление. Чернила сохли в его чернильнице, трубка гасла. Когда его собутыльники по пятницам затевали яичницу с салом, приправляя ее отборным богохульством и изысканным сквернословием, он оставался молчаливым в своем углу, не удостаивая бутылки ни одним взглядом, не делая попытки пощупать служанку. В это состояние он приходил при первых весенних днях, как только от солнца подсохнет парижская грязь, зазеленеют деревья на Кур-ла-Рен или на Королевской площади и наново зацветут беседочки в загородных кабачках. С началом всего этого г-н Флоро де Беркайэ мрачнел все более и более, пока не наступал день, когда он уже не мог дольше выдерживать. Он спускался из своей берлоги, заперев дверь и положив ключ под сенник, чтобы отправиться за город, — потому что ежегодно за город убегал в это время г-н Флоро де Беркайэ.
Для этой прогулки г-н де Беркайэ, не заботящийся вообще о своем туалете, вынимал из шкафа что там было лучшего. Он надевал самую тонкую рубашку, самое чистое платье, на голову самый густой парик. Одевшись таким образом, он с зарей отправлялся в путь. Только что он проходил заставы и выходил из Парижа, как принимался напевать на самый нелепый мотив свои сочинения, состоящие из набора бессвязных слов, но которые заставляли его смеяться всю дорогу. Г-н де Беркайэ развлекался по пути, выделывал тысячи дурачеств, так что многие оборачивались посмотреть на прохожего, который то прыгал, то скакал, то шел размеренным шагом. Иногда г-н де Беркайэ останавливался и долго лежал во рву или на луговой траве, потом внезапно перелезал через изгородь, обнимал ствол дерева, пускал блинчики по болотным лужам. Так что ему нужно было много дней употребить, чтобы вдоль Сены дойти до Фонтенебло и добраться до хижины, где была харчевня, называемая Вальван. В какое бы время дня он туда ни приходил, он прежде всего требовал постель и кувшин с вином. Опорожнив его, он ложился и спал, покуда не просыпался сам. Если было темно, он снова засыпал до следующей зари.
Встав с петухами, г-н Флоро де Беркайэ тщательно одевался и спускался с лестницы. Сена, вся серебряная, протекала вдоль леса, отражавшегося отчасти в воде. Г-н де Беркайэ кликал перевозчика. Тяжелая лодка пересекала течение наискось и приставала к противоположному берегу. Перевозчик с удивлением смотрел, как господин, сидевший спокойно на скамейке, соскочив на берег, бросается плашмя на землю, словно желая ее поцеловать, и, поднявшись, отвешивает низкий поклон деревьям, после чего скрывается под их кров. Таким способом г-н де Беркайэ выражал свое почтение природе и объединялся с безмолвием, чтобы освежить ощущение нашей человеческой сущности.
Г-н де Беркайэ не думал, чтобы наша душа отличалась от нашего тела и имела более длительное существование. Совокупность наших атомов — только одна из случайностей обширной вселенной. Мы в достаточной мере подобны окружающим нас вещам, как бы мы себя ни дурачили на этот счет. Это именно и объяснял г-н Флоро де Беркайэ г-ну де Брео, сидящему насупротив него за одним столом в маленьком трактирчике, где они только что встретились и впервые вступили в разговор.
— Не странно ли, сударь, — говорил г-н Флоро де Беркайэ, вытирая локти и коленки, зазеленные травой, по которой он целый день валялся, — всю жизнь рассматривать природу только в тех формах, которые наложил на нее человек, и в том виде, который он ей придал, когда у нее столько других образов, которыми она обязана самой себе? Конечно, улицы, экипажи, дома — зрелище приятное, но оно нас заставляет считать человека не за то, что он есть на самом деле. Не заключается ли в этом известная опасность, и не находимся ли мы в странном заблуждении, принимая состояние, в котором человек живет, за наиболее ему свойственное и за точный показатель его способностей? Оно наталкивает нас на мысль, что в человеке кроме того, что он смертен и разделяет общую судьбу существ, есть еще нечто бессмертное, откуда проистекает, сударь, гордость, от которой ему следует освободиться. Многие светлые умы, к счастью, сумели стать выше этого предрассудка и покорно признали, что в нас нет ничего, чего бы не было в окружающем, и что, по правде сказать, мы — только разновидность материи. Надеюсь, общество таких господ доставило бы вам удовольствие. Ваши рассуждения доказали мне, что вы наш единомышленник в главнейшем пункте, и я очень рад этому, сударь, потому что ваша наружность с первого же взгляда внушила мне невыразимое уважение.