Полуночная свадьба

Франсуаза вежливо отказалась. Она обещала пойти с г-жой Бриньян проведать г-на де Берсенэ. Он чувствовал себя немного лучше и уже вставал с постели. Вернувшись домой, Франсуаза застала г-жу Бриньян в капоте, поджидавшую ее к завтраку. Ее волосы, только что выкрашенные, пылали как огненное золото. Она находилась в веселом и бодром настроении. В три часа они уже стояли у дверей г-на де Берсенэ. Он занимал на шестом этаже небольшую квартиру, чистую и скромно обставленную. Г-н де Берсенэ лежал на диване. Около него на стуле стояла его трость. Он держал их целую коллекцию, наполнявшую высокую китайскую вазу в углу. Среди них встречались весьма ценные и редкие работы, отделанные золотом, с дорогими камнями или фарфоровые.
Он указал на них, смеясь, Франсуазе де Клере.
— Скажите мне, милая моя, какую из них взять мне в первый раз, когда я вновь отправлюсь на нашу аллею, камышовую, терновую или из индийского тростника? — Он шутил, но, вероятно, боль в суставах его еще не отпустила. Узлы на его руках увеличились. Он с усилием поднял книгу, готовую выскользнуть из рук, затем опустил их на одеяло, гревшее его вытянутое тело. — Маленький Буапрео не лишен таланта. Здесь у меня лежит его последний роман, присланный им мне, где есть хорошие вещи. Он иногда навещает меня, хотя и не любит больных. Он славный мальчик.
— Красивый мальчик, — почти непроизвольно произнесла г-жа Бриньян со вздохом.
Она одно время увлекалась им и делала ему авансы, на которые не скупилась для тех, кто ей нравился. Буапрео отвечал на них довольно приветливо. Г-жа Бриньян занимала его. Она проявляла инициативу, и Буапрео не сопротивлялся, когда однажды вдруг заметил взгляд Франсуазы де Клере на него и на г-жу Бриньян во время их жаркой беседы. Глаза ее стали так печальны, что тронули Буапрео. Он понял, насколько его присутствие тяготило бы молодую девушку, если бы он сделался любовником г-жи Бриньян. Он слегка испытывал к девице де Клере чувство нежной симпатии, не переходившее в любовь, но захватившее частицу его сердца. Поэтому он потихоньку отдалился от г-жи Бриньян. Франсуаза отметила его душевную тонкость и испытывала к нему за нее благодарность. Между ними возникло нечто вроде дружеского союза. Они встречались в свете, и он иногда посещал ее. Наряду с ле Ардуа он единственный мужчина, с которым она держалась свободно.
Пока Франсуаза и г-н де Берсенэ беседовали о Буапрео, г-жа Бриньян прошлась по гостиной, обставленной довольно просто: несколько предметов старинной мебели, уцелевших от распродажи имущества Берсенэ, портреты, фотографии. Г-жа Бриньян обратила внимание на одну из них, изображавшую женщину с правильными и красивыми чертами лица. Платье в стиле Второй Империи открывало ее обнаженные плечи.
— Кто эта красивая дама, князь? — спросила г-жа Бриньян, указывая на фотографию.
— Там? Графиня Роспильери, знаете, та, что была любовницей императора. Я был с ней немного знаком.
— Мой отец тоже, — заметила Франсуаза де Клере.
И она рассказала г-ну де Берсенэ историю бретонского простонародного происхождения знаменитой графини. Г-н де Берсенэ, слушая Франсуазу, разволновался. Его маленькие умные глаза загорелись от интереса и любопытства, которые в течение полувека делали его внимательным к событиям и людям Парижа, где всегда можно найти нечто неизвестное, как самые блистательные, так и самые смиренные тайны. И он посматривал на свою трость, лежавшую рядом с ним, как если бы хотел с ее помощью приподнять свое тщедушное тело и отправиться на розыски прекрасной графини, которая там жила еще, быть может, и воспоминание о которой Франсуаза снова пробудила в нем.
Выйдя от г-на де Берсенэ, Франсуаза и г-жа Бриньян расстались. Г-жа Бриньян позвала извозчика — она спешила на прием к г-же Потроне, где очень рассчитывала встретить молодого Антуана де Пюифона. Франсуаза возвратилась пешком на улицу Вильжюст.
Несколько раз по дороге она невольно вспомнила разговор с г-жой де Бокенкур о г-не де Гангсдорфе, который был другом г-на де Серпиньи.
 Глава шестая 
Род Серпиньи начался в 1569 году с Люка де Серпиньи — захудалого дворянчика, который прославился тем, что в вечер битвы при Монконтуре убил собственной рукой одного из гугенотских капитанов, Жиля де Габодана. Надо сказать, что он убил его, безоружного, пистолетным выстрелом в спину, за что получил должность капитана стражи королевских покоев. Он не остановился бы на самом пороге своей фортуны и перешагнул бы его, если бы однажды, спускаясь по лестнице Лувра, не оступился, скатившись вниз по ступенькам так неудачно, что его подняли внизу с треснувшим черепом и сломанным спинным хребтом. Сто лет спустя действует уже другой Серпиньи, военный наместник короля, отличившийся в голландской кампании и умерший в глубокой старости. Его сын, граф де Серпиньи, был послом регента и заслужил королевский орден, являясь одним из самых бесстыдных аферистов банка Джона Лоу, где заработал целые возы золота. Из двух братьев Серпиньи, живших в то время, когда вспыхнула революция, один эмигрировал, а другой — остался во Франции. Последнего — генерала республиканской армии Наполеон возвел в сан князя де Пранцига. Что касается эмигрировавшего, то он служил Бурбонам с большей верностью, нежели блеском, и Людовик XVIII счел, что достаточно вознаградил его, женив в 1822 году на Екатерине Базуш, дочери Базуша, своего бывшего повара, который раньше него возвратился во Францию и до такой степени разбогател, что умер кавалером ордена Почетного Легиона, мэром своего округа и тестем не только графа де Серпиньи, но и маркиза де Бокенкура, после того как выдал за последнего свою вторую дочь. Толстый Фульгенций де Бокенкур обязан этим двум бракам тем, что являлся кузеном Жака де Серпиньи, каковое родство позволяло ему говорить о праве прибавить в их семьях к красной ленте несколько голубых.
Однако подобный неравный брак только раздражал Жака де Серпиньи, поскольку он не имел никакой выгоды. Деньги девиц Базуш растаяли в руках мужей, как жир в отцовских кастрюлях. Родители Жака де Серпиньи и Фульгенция де Бокенкура прикончили фрикасе[2] так удачно, что ко времени достижения своего совершеннолетия Жак де Серпиньи получил лишь то, что ему перешло от матери. Наследство составляло около двадцати пяти тысяч франков включая доход от дома на Лильской улице, где старый граф де Серпиньи занимал лучшую квартиру. Сын не посмел его оттуда выселить, как ему хотелось, но потребовал плату. Старик торговался о цене упорно, с криками, словно с него сдирали кожу. Он и в самом деле имел такой вид со своим лицом, на котором кожа лупилась и постоянно докрасна воспалялась. Упрямый и грубый, он все же смирил свой нрав перед вежливой, неумолимой и отточенной холодностью сына. Вообще говоря, они виделись редко и предпочитали сообщать друг другу, что нужно, письменно. Письма отца отличались резкостью и сварливостью, ответы сына — остротой и желчью. Они не любили друг друга. Единственное, в чем они сходились, — в чувствах к старшей линии Серпиньи, представленной князем де Пранцигом, бывшим главным конюшим императора Наполеона III. К нему тем не менее перед началом осады Парижа отослал г-н Серпиньи своего сына, которому исполнилось тогда двенадцать лет. Князь де Пранциг после крушения Империи удалился в Англию. Жак де Серпиньи переплыл пролив и прибыл в Торквей, где проживал его дядя, только что перед тем вторично женившийся. Что касается графа де Серпиньи, то он не захотел уезжать из Парижа и отказался упрямо продолжать жить на Лильской улице в своей квартире под бомбами. Он послал князю де Пранцигу несколько писем, содержавших резкую критику свергнутого режима. Тот не удостоил его ответом. Графу де Серпиньи было уже не до того. Во Франции победила Коммуна. Воцарились голод и хаос. Небо побагровело от пожаров, убивали всех без разбора. Такая же трагическая участь ждала и де Серпиньи. Федералисты уже вымазали керосином его дом на Лильской улице, но ему повезло. Версальцы освободили обитателей квартала. Г-н де Серпиньи вышел на улицу. Генерал ле Ардуа, командовавший войсками, узнал г-на де Серпиньи. Бравый генерал расстреливал дюжину коммунаров, захваченных с оружием в руках. Пленники вели себя доблестно. Их поставили к стенке. Один из них, высокий рыжий детина, стоял спиной к самой двери дома г-на де Серпиньи. Одна из пуль, пронзивших его, врезалась в деревянную створку двери, и всякий раз, когда Серпиньи возвращался домой, он вспоминал эту сцену. Когда его сын Жак приехал из Англии, отец показал ему трагический след тех дней, хотя встреча с сыном не принесла ему радости, да и сын отвечал ему тем же. Г-н де Серпиньи нашел мальчика достаточно подросшим, окрепшим и отдал его на обучение к иезуитам. В колледже Жак де Серпиньи с нетерпением ожидал часа освобождения от ненавистного заведения. Однако жизнь у отца, которую по окончании занятий ему пришлось вести, стала немногим лучше. Отец ничего не предпринимал, чтобы сын имел какую-нибудь специальность. Мало того, ни военная, ни судейская карьеры не нравились старику. Что касается дипломатии, то, по его мнению, она хороша только тогда, когда служат при короле. Республика же не такая вещь, чтобы стоило за нее представительствовать. Сыну приходилось дожидаться лучших дней, а в ожидании молодой Серпиньи сильно скучал, не имея свободы и денег. Состояние матери, хотя и незначительное, обеспечивало ему некоторую независимость, и поэтому он решительно потребовал его себе, как только достиг совершеннолетия. Граф де Серпиньи пришел в ярость от дерзости сына. И спор между ними велся жестокий и упорный. Сын добился своего.