Черный трилистник
Эмблематические предвестия
В это утро Гертулия пробудилась вся в слезах. Это случалось с ней часто со времени отъезда Гермотима; так сны ее переходили в скорбную и влажную печаль. После того, как она обессилевала, удерживая рыдания в течение дня, ночь расточала ей без ее ведома благодетельные дары слез. Потемки таинственны и бережны, они заботятся о раненых душах, и тоскующая Гертулия после своих тайных умилений пробуждалась обыкновенно нежно опечаленная и почти улыбающаяся.
В это утро, наоборот, она почувствовала себя более взволнованной. Во сне они долго слышала, как прерываясь и возобновляясь, долго, позади ночи, к каких-то засадах тени, пели возле ее уха далекие тонкие флейты. Их мелодия примешивалась к однородному шуму фонтанов и заимствовала у него сходную текучесть, так что, казалось, вода модулируется и роднится с гидрофонией инструментов. Молчание, в каком мнишь себя, когда спишь, встрепенулось, оживленное неизъяснимым ропотом; к спящей проник топот всей печали прошлого и всего страха будущего, и хотя не было слышно голоса, который выразил бы мысль, все говорило намеками об уходе Гермотима и об опасности путей, по которым скользили судьбы.
Внезапно пробудившаяся, Гертулия осматривала, еще лежа, комнату, где она уснула. Солнце, словно дивясь неподвижной легкости тюля окна и "занавеси кровати, затянутой тонкой тканью, окрашивало их в розовый цвет. Кровать имела форму лодки, и медные лебеди, украшавшие ее по углам, казались в утреннем свете поистине золотыми. Их мягко раскрытые крылья уносили ночной корабль по воображаемой реке ковра, где узоры вытягивались, как томные и запутанные водоросли. Большие орнаментальные розы там и сям распластывали свои струи.
Снаружи доносились звонкие и свежие голоса: это был шум рынка, находившегося перед домом. Там продавали цветы, травы, огромные плоды, редкие овощи или диковинную дичь. Гертулия из окна забавлялась зрелищем этой горсточки людей. Туда, беседующими группами или по одиночке, приходили прекрасные дамы, осторожно пробующие своими полными руками без перчаток зрелость какого-нибудь плода или выбирающие из благоуханного снопа самые прекрасные цисты. Проходили ослики, тряся потертым и теплым бархатом своих длинных серых ушей, равнодушные к усилиям, какие делали своими крыльями розовые фламинго, соединенные попарно гибкими тростинками, парализующими их высокие ноги, похожие на сочленения камыша. Астролог в высокой кабалистической шапке, в кружке слушателей, предсказывал будущее. Гертулия охотно спросила бы его, но она подумала о Гермотиме. Не понимая хорошо смысла великого начинания, им предпринятого, она восхищалась его попыткой! Ее чтящая, внимательная и нежная душа страдала от его удаления, и оттенок наивной гордости, которую она ощущала, думая об этом отсутствии, не вознаграждал ее за страдания, им причиненные. Несмотря на это, она, представляя себе молодого мудреца во всей его ученой и бродяжнической прелести, стыдилась своего суетного нетерпения.
Обыкновенно вид маленькой площади ее менее рассеивал. Три одиноких вяза обменивались там доверчивым шепотом своей листвы, как раз перед окном Гертулии, которая, лежа в кресле, смотрела, как они покачиваются. По вечерам слышно было, как они тихо вздрагивают один за другим, а иногда все вместе.
Ночи, когда она не спала, казались ей бесконечными. Чтобы занять себя, она перечитывала письмо Гермотима и старалась проникнуть в его смысл, потому что она с трудом представляла себе эту мудрость, о которой он рассуждал как о необходимом и тяжелом благе. Что бы ни говорил он о скорби любви, она чувствовала в себе ее живой инстинкт, не понимая зачем надо подчинять ее радость таким таинственным предосторожностям. Ее простота любящей хотела бы видеть его более естественным и менее посвященным. Ах, Гермотим, Гермотим, думала она, когда ты вернешься, станут ли твои глаза красивей? Станет ли милее изгиб твоих гладких, длинноватых волос? В этом была вся ее мудрость, и хотя она знала, что он вернется, беспокойство об этом возвращении против воли приводило ее н отчаяние.
Дни проходили; она отмечала их бег на своем календаре; маленькие красные крестики следовали друг за другом, составляя недели, и близилась уже грань лета и осени. Воздух свежел. Предметы становились грузнее от какой то тяжести, неуловимо леденея в задумчивой дремоте. Гертулия жила одна в своем доме в усталом оцепенении, отвечавшем неподвижности ее мысли.
Однажды, мечтая так перед открытым окном и один из последних теплых дней, она с удивлением увидела, как стрела, пущенная снаружи, вцепилась на мгновение в кружево занавес и задрожала там, потом упала и вонзилась стоймя в ковер.
В пустынной улице не было слышно ничьих удаляющихся шагов. Откуда явилась эта стрела? Ее стальное трехгранное острие насмешливо блестело. Что хотела передать эта весть? Ибо Гертулии поняла, что это была весть, и не сомневалась, что она шла от Гермотима, так же как обнаженный кинжал, от которого рука ее вздрогнула однажды вечером, когда она нашла его на столе. Этот необычайный подарок испугал ее, так как он предсказывал, быть может, какое-нибудь трагическое происшествие, но бедная подруга мало разумела в аллегориях и со дня на день все более опечаливалась, измученная тревогой своего ожидании. Ночью теперь она более не плакала, потому что не спала, и бессонница лишала ее сладкой слабости слез. Снаружи свистел ветер, производя шум, подобный расстроенным флейтам; осень склонилась к зиме; зима пришла.
В течение ряда месяцев она не имела известий о Гермотиме. Снова наступила весна. Тучи потянулись к северу. Снова маленький рынок на площади оживил молчание города. Гертулия вышла, чтобы купить цветов. Это были первые весенние цветы, наивные и как бы нечаянные. Их лепестки казались снегом, облитым солнцем и тающим. Перед полупустыми полочками для товаров никто почти не прохаживался. Предсказателя не было, и ослы топтались, с шерстью, еще всклоченной с зимы. Гертулия выбрала поспешно несколько подснежников и, войдя к себе, была сильно удивлена, потому что на мраморный консоль, на котором она хотела поставить их в вазу, в ее отсутствии кто-то положил оловянную фляжку и маленькое зеркальце. Долго она грезила перед этими атрибутами. Фляга была весьма помятою, как если бы ее принесли очень издалека.
Дни удлинились, и прилетели ласточки; Гертулия любила смотреть, как они летают; их живость забавляла ее; они кружились в вольном полете возле дома, от зари до той минуты, когда в сумеречном небе сменяли их летучие мыши, старавшиеся торопливо подражать им, ощупью, на своих неверных крыльях. Тогда она отворачивалась почти в страхе; их магический полет чертил в воздухе причудливые буквы. Однажды вечером, когда Гертулия немного замешкалась, глядя, как они зигзагами выписывают в небе иероглифические росчерки своих апокрифических надписей, и когда, закрыв наконец окно, она пошла зажечь свечу, ее нога запнулась на ковре о какой то звонкий предмет: это был ключ.
На другой день мелодии женщина проснулась вся в слезах, как будто потемки снова сжались над ней. Ее бедная душа была ранена нескончаемым отсутствием и обезумела от таинственных знаков, загадочная непонятность которых увеличивала ее тоску; найдя облегчение в слезах, она, однако, чувствовала себя слабой и опечаленной. Летний рассвет осыпал мукой белизну ее простынь, подобных савану, и на самой груди ее оказался положенный среди ее сна спелый колос.
Тогда она решила пойти к Гермасу, чтобы попросить у него объяснения этих странных аллегорий, и так как она была слабою и очень усталою, а дорога была длинною и пополуденные часы жгучими, то она пришла к нему только во второй половине дня.
Дом спящего замкнувшегося в себя красавца
Гермас жил один в уединенном доме, и конце старого сада, невдалеке от огромных прудов, где парк становится лесом. Нескончаемая аллея древних деревьев приходила, мимо мертвых болотных вод и высоких зарослей, к круглой площадке, откуда видно было пышное жилище, в глубине обширного двора, лежащего перед ним. К плитам серого песчаника примешивалось несколько розоватых. Солнце заставляло сверкать их слюду, и после дождя от них исходила свежесть. Тогда золоченное железо высокой решетки сияло яснее, и два фонаря, подвешенные по обе стороны двери, колыхались при малейшем ветерке. Их кованая позолота окаймляла косые грани их стекол; их более не зажигали по ночам, потому что Гермас не был гостеприимен.