Бездна (Миф о Юрии Андропове)
Ладно, это только цветочки.
Пообедал, час поспал. Размялся с гантелями. Спину надо качать. Вяч. Ник. говорит, спина у меня слабовата. А раз он говорит, значит, так и есть. Ничего, подкачаю. Позвонил Нинке Петуховой. Никак ее не уломаю. Говорю, приходи ко мне сейчас, один дома, матушка к портнихе укатила, это на полдня, глава семейства после семи заявится. А Нинка, зараза, в наивняк играет: зачем зовешь? Сама, говорю, знаешь зачем. Взяла трубку и бросила. Ничего, подруга, все равно я тебя трахну, никуда не денешься.
А тут Никола Шалаев звонит: его предки в оборот взяли. Что за демонстрация? По какому поводу? Кто разрешил? Я уже совсем в осадок выпал.
Ладно, время к пяти, сбор отряда в семь. Собрался, поехал. Без десяти семь как штык на месте. Смотрю, все парни — в отпаде, ну не все, но половина — точно. Вот они, ягодки: кого предки отговаривали и даже грозили завтра с утра дома запереть. Леня Бугров хороший вяк пахену саданул: а ху-ху не хо-хо? Тот, говорит, чуть копыта не откинул. Так вот. Кого предки отговаривали, убеждали, истерики кидали, кого пара или тройка анонимных телефонных звонков. Ну, в общем — еще Вяч. Ник. не появился — решили: хрен моржовый они нас остановят. Завтра мы вам покажем. Но один вопрос всех занимает: есть среди нас предатель? Тут Боря Сизов, нет, точно, он шиз, тут он во всю зубастую пасть: измена! Кто? Глаза под лоб скаканули, побелел. Кто? — орет. Вот этими руками гада!… Задавлю! Это он — запросто. Еще бы, наверное, орал, но ровно в девятнадцать десять вошел в наш трензал Вяч. Ник.
Вот о ком я обязательно напишу очерк, а может, и книгу. Когда, само собой, наше время настанет. Наставник. Учитель! Вячеслав Николаевич Заглада. Он для меня образец во всем, истинный фашист, патриот нашего поруганного евреями Отечества! Если понадобится — я за него умру. Говорю это только себе, и поэтому — без дураков.
Ладно. Вошел в зал Вяч. Ник. В момент построились. Как всегда — он: «Да здравствует Россия!» Мы в один выдох: «Хайль Гитлер!» И тут Вяч. Ник. только несколько слов: все знаю, парни. Каким образом и кто — буду разбираться сам. Вы — никаких мер. И спросил, как стеком ударил: понятно? Мы, без запинки, в один ор: понятно. А он дальше: наш ответ на провокацию врагов однозначен: завтра акция состоится, согласно уставу отряда и клятве, при любых обстоятельствах! Так? Мы во всю глотку: так! Аж стены задрожали. И такая мощь в груди, ярость. На все готовы! Победа или смерть!
И тут Вяч. Ник.: сегодня, парни, физической и военной подготовки не будет. Сегодня посмотрим с вами фильм. Мы: ура!!! Ну и само собой: о чем кинуха? Увидите — это Вяч. Ник. Давайте, говорит, трусцой в третий корпус. Марш! Нас как ветром сдуло. Вообще, наш трензал вроде бы на территории какой-то воинской части, что ли. Только никаких солдат нет, казармы пустые, одна охрана. Хоть и в форме десантников, все при «калашах», но без знаков отличия, хрен его знает, кто такие.
В третьем корпусе — клуб с экраном. Залетаем — все готово: только по седакам плюхнулись, свет погас. И фильмец — «Явное и тайное». Ну… Прямо слов нет. Полный отпад. Вот оно что. И раньше знали. А тут — факты, факты, факты! Как говорил товарищ Сталин: факты упрямая вещь. Вот кто Россию душит! Жиды проклятые. Жаль, я в то время не родился. Меня бы в Мексику, на задание — я бы этого Левушку лично достал! Да хоть сейчас! Пошлите меня в Израиль тайным агентом. Я до этой Голды… И сейчас, вот пишу — в глазах темнеет от ненависти и… Даже не знаю, как сказать. Всех бы их… Немедленно, прямо сейчас. Кончился фильм, смотрю — все кореша в таком же отпаде. А Боря Сизов совсем с рельс съехал, глаза белые, губы искусал и аж хрипит: всех… на столбы… на куски рвать, в уголках рта — пена.
Ладно. Вернулись к себе в трензал. Молчим. Только морды у всех красные от возбуждения. А Вяч. Ник. вполне спокойно: это вам инъекция для духовной закалки к завтрашнему дню. А сейчас — марш в душевые. Холодный душ — всем!
Правильно, очень нам в жилу — охладиться. Уже после душа в раздевалку Вяч. Ник. заглянул ко мне: «Заграев! На минутку!» Отвел в сторону, руку на плечо положил: для тебя, Виталий, особое задание на завтрашнем деле. Доверяю тебе, как себе. Я аж задрожал: на все готов, Вячеслав Николаевич! А он тихо: демонстрация будет, как и решили, без флагов, портретов, транспарантов, только атрибутика. Но один портрет необходим. Вяч. Ник. подумал самый мизер и дальше: портрет двух великих людей. И понесешь его ты! Я от счастья — в отпад. Еле сдержал себя: захотелось Вяч. Нику руку поцеловать. А он: вручу тебе его завтра при сборе. Главное — пронести на площадь, а там развернуть. Пронесу, говорю, не дрогнув, и разверну. А сам, вот как будто во мне костер разожгли.
Опять построились. Вяч. Ник.: сбор на Трубной площади в десять тридцать, у бульвара. Рубашки, сапоги, фуражки, все остальное с собой. Там и переоденетесь. Есть вопросы? Мы в один рык: «Нет!» Вяч. Ник.: «Да здравствует Россия!» Мы: «Хайль Гитлер!»
Ехал домой, все почему-то о Нинке Петуховой думал. И такая злость! Ну… сил никаких ее сдерживать. И еще фильм «Явное и тайное» перед глазами, все эти жидовские морды. Недотрогу из себя корчит. Тебя бы, курва, хором, как мы впятером Соньку Гиндину сделали. Она такая же Гиндина, как я папа римский: настоящая фамилия жидовочки оказалась Гиндинберг. Мы ее в актовом зале после лекций за сценой. Орать хотела, да Вадим Семейкин фин показал: только пикни, масонка, замочу. Не пикнула. Мы ее всеми способами. Она из Житомира, что ли, жила в общаге, в Москве одна. Больше на факе не появилась, вроде домой слиняла. Катись! Нечего тебе в русской журналистике делать. А то наш проф., Борис Моисеевич Гордон, лекции по стилистике читает: «Ах, Софья Гиндина! Ах, будущая звезда репортажей! Ах, золотое перо!» Вот тебе и золотое. Подожди, Моисеич, мы и до вашей вонючей персоны доберемся. Час икс грядет!
Ладно, что это я? Да, Нинка. Тебя бы, недотрога, так же, хором. Очень хорошая школа сексуальной жизни. Только одно и останавливает — русская. Была бы хоть полукровкой. Ничего. Я тебя все равно достану.
Ну, приехал домой, уже одиннадцатый час. Смотрю, пахен не в себе: по столовой из угла в угол шагает, весь красный, дых как после стометровки. А за ним матушка и кудахчет: ах, Вова, успокойся! Ах, у тебя сердце! Я вошел — пахен мне на стул: сядь. Сел. Буду, решил, во всем соглашаться. В дискуссиях с ними, проверено, лучшая позиция. Остановился бедняга пахен возле меня, дых тяжелый, пузо из брюк шаром выпадает. Завел примерно так: я, Виталий, ты знаешь, разделяю твои определенные взгляды, мы с тобой не раз вступали в диспут. Я киваю головой: вступали, мол, как же! Он дальше: в твои годы по глупости тоже почитывал кое-какую соответственную литературу. Я опять киваю: знаю, знаю, почитывал. И тут пахен начал заводиться: но ты, Виталий, отдаешь себе отчет… Тут он так часто задышал, я даже испугался — сейчас моего пузана кондрашка хватит. И матушка включилась: пожалей нас, сынок! Себя не губи, отца не губи. Из квартиры выгонят, дачу отнимут. И тэ дэ и тэ пе. А я все киваю: согласен, согласен, успокойтесь. Пахен отдышался и дальше: да! да! Ты должен отдать себе отчет: одно дело теория, тайное чтение, домашние обсуждения спорных вопросов. Что-то я не припомню, чтобы фашистская доктрина была для него спорной в наших домашних разговорах, от которых прока — ноль целых, хрен десятых. Дальше пахен так: совсем другое дело — выйти на улицу на демонстрацию! Здесь он разбушевался всерьез, впал в буйство. «Идиоты! — вопит,— Кретины! Это же противозаконная акция! Тебя из университета — вон! Меня из института пинком под зад, и отовсюду. Тюрьма! Каторга!» Ну, думаю, повело, теперь не остановишь. Матушка помогла: «Не ходи! — плачет.— Пощади нас! Поклянись, что не пойдешь!» Я и рявкнул, заглушая весь этот концерт: «Клянусь! Никуда не пойду». Пахен сразу смолк, вроде успокоился, в кресло рухнул. Спросил только, все еще тяжело дыша: «Правда, не пойдешь?» Я, чтобы окончательно закрепить победу: «Правда не пойду, только уймитесь». Пахен вытер потное лицо краем скатерти со стола и уже совсем другим голосом: мамочка, налей-ка мне рюмочку коньячку, там есть «Наполеон», стресс снять. Матушка благим голосом: «Вова! У тебя сердце! Может быть, лучше капелек?» Пахен: «Нет, нет, у меня от твоих капелек изжога». Ну, думаю, ладно, все образовалось: теперь алкогольный диспут у них надолго. Ушел к себе.