Преодоление

Приблизился на почтительную дистанцию, чтоб не доносило до мастера сквознячком старый устоявшийся перегар. Кабачонок молча показал на короб, Элегий также молча посмотрел на Кабачонка и принялся цеплять трос к беспризорному коробу, поднял его крюком тельфера и погнал вон из здания.
Проследив за ним взглядом, Кабачонок направился к Зине. Худенькая, с полудетским лицом и синими глазами, она, несмело переступая с ноги на ногу возле стены, ожидала окончания наладки пресса. Мастер прищурился:
— Что у тебя застопорилось?
Зина показала мастеру на пресс, где ей впервые самостоятельно предстояло штамповать сложную деталь и где все еще возился наладчик. Мастер оглядел придирчиво девушку. Черный халат на ней застегнут под самым горлом — ужасное одеяние даже для пожилых, а уж для юных девушек… Волосы туго повязаны неведомого цвета косынкой, всякие там кокетливые челки и прочие завитушки категорически запрещены грозными правилами техники безопасности, устрашающими плакатами, развешанными повсюду на стенах. К тому ж у мастера Кабачонка среди прочих заповедей по охране труда имелась особая, предназначенная специально для женского пола и зарифмованная для удобства запоминания. Звучала она несколько двусмысленно, однако это не мешало Кабачонку постоянно твердить работницам жутковатые слова: «Покуда есть у женщин шерсть, несчастье может приключиться: попал в станок той шерсти клок, и череп в щепки разлетится!».
Внешний вид Зины вполне соответствовал требованиям техники безопасности, и мастер, оглядев штамп, сказал что‑то наладчику, развернулся и умчал куда‑то, где померещился ему непорядок. Повозившись еще минут десять, наладчик включил пресс, отштамповал на пробу несколько деталей, измерил их, стукнул молотком по плите штампа с одной стороны, с другой, сделал еще пару сепараторов и проверил их на приборе:
— Центровочка — во! Шуруй!
Зина подошла к наставнице, тронула за плечо. Катерина оглянулась, встала, выключила пресс и направилась на рабочее место ученицы. Присела на стульчак, сжала в пальцах пинцет, пробуя на упругость.
— «Намордник» ни в коем случае не снимай, — показала она на проволочное ограждение штампа. — Вначале неудобно кажется, зато безопасно. Постепенно привыкнешь. А теперь смотри, как надо подавать заготовку, чтобы она точно попадала на фиксаторы.
Зина понаблюдала минуту–другую и заняла место Катерины. Попробовала сделать гак же, но уткнулась пинцетом в пруток «намордника», и кругляшок заготовки покатился со звоном по полу.
— Почему‑то даже не влезает туда…
— Очень даже влезает. Поверни кисть вправо, вот так… — показала Катерина еще раз. У Зины опять не получилось. — Ничего, у всех так бывает, — успокоила наставница. — Ты только не горячись. Приноровишься — скорость потом придет. Ты на повременной оплате, так что спешить пока незачем.
Поработав минут двадцать и наклепав порядочно брака, Зина все же наловчилась просовывать заготовку в щель «намордника». От напряжения стало жарко. Потирая онемевшие руки, она сходила к сатуратору, напилась газировки и принесла из кладовой новых деталей. Остановилась мимоходом возле Катерины. Как укор собственной неуклюжести виделись Зине ее руки: легкие, белые, будто она их только что вымыла мылом и содой, а у нее, у Зины, не только руки по локоть, но даже лицо испачкано бог знает чем! Замараха.
Она вытерлась ветошкой и вдруг усмехнулась. Ей вспомнилась частушка, которую пели в общежитии лимитчицы:
«Руки в масле, нос в тавоте, но зато ты на заводе!»
Катерина заметила ее усмешку, встала:
— Чего лыбишься? Обрадовалась, что браку вагон напорола? Идем!
Зина густо покраснела. Катерина подошла к ее прессу, проверила, не сбился ли размер детали, постояла, глядя, чего добилась ученица, и, хмыкнув удивленно, похлопала по узенькому ее плечу.
— Схватываешь вроде… — И пояснила, когда увидела, как Зина закусила губу: — До тебя тут одна неделю пыхтела да так и ушла в контору за семьдесят рубчиков графики писать.
Зина покачала отрицательно головой.
— Я не уйду. Вот только рука совсем онемела. Пальцы как деревянные, не слушаются.
— Это с непривычки. Лезть из кожи вовсе не требуется. Работай раскованно. Ты ж не дрова колешь! Представь, что танцуешь… — улыбнулась Катерина и пошла к своему прессу. Зина подумала упрямо: «Умру, но научусь, как ты! Нужно скорей переходить на сдельную. Нет больше сил жить на нищенской повременке».
* * *
Возле раскрытых ворот в конце пролета стоял мужчина лет тридцати пяти в расстегнутом синем халате, из‑под которого виднелась белоснежная сорочка. Высокий, худощавый, темноволосый, а глаза серые. Это Станислав Егорович Ветлицкий, начальник сепараторного участка.
Кабачонок, проходя мимо, слышал краем уха, как он усовещал седого сутуловатого механика Антона Павловича Дерябина, стоявшего напротив.
— Ну, как тебе не стыдно? Ты же носишь имя и отчество щедрейшей души человека, Антона Павловича Чехова, а сам являешься типичным жмотом и барахольщиком, да еще с наклонностями сутяги. Ну чего ты вцепился за это старье, которому давным–давно место на свалке? — кивнул Ветлицкий в темный угол.
— Старая песня… — пробурчал Дерябин с напускным равнодушием. Шея у него упрямо выгнута, в руках — концы ветоши. Глядя себе под ноги, он старательно вытирал замасленные пальцы.
В этот момент в проеме ворот показался незнакомый хорошо одетый старичок, поклонился чопорно механику и начальнику участка и что‑то сказал, похоже по–немецки. Те переглянулись. «Что за гусь?» Тут Ветлицкий вспомнил, что во дворе завода ему попалась группа иностранных туристов. Им показывали, как водится, самое лучшее: новые участки, оснащенные автоматикой, великолепную столовую, уютное рабочее кафе, удобные бытовки. Очевидно, старичок отбился от той группы и заблудился среди старых цехов.
— Ты понимаешь, чего он шпрехает? — спросил Дерябин, вглядываясь в изрытое глубокими складками лицо незнакомца. Ветлицкий пожал плечами.
— Выведу его на проходную… Пожалуйста, — жестом указал он старику на ворота и повторил на всякий случай «Витте си…» Но тот, к удивлению, замотал головой, отказываясь, и нахмурил лоб, силясь, должно быть, подобрать слова, что‑то объяснить. Вдруг весь просиял и, всплеснув руками, устремился в темный угол возле входа, где стоял отживший свой век шлифовальный станок «Бланшард», который собственно и являлся яблоком раздора между Ветлицким и Дерябиным. Один грозился выбросить в утиль допотопного мастодонта и освободить место для нового оборудования, другой не соглашался ни в какую, заявляя, что «Бланшард», хотя и патриарх, зато всегда под рукой, верно служил и служит ремонтному люду. А что касается угроз ликвидировать ветерана, то они беспочвенны, поскольку территория, занимаемая станком, спокон веков принадлежит службе механика.
Стычки возникали всякий раз, когда прибывал новый пресс и требовалось где‑то его установить. Повышенный интерес иностранца к «Бланшарду» Ветлицкий расценил по–своему:
— Видишь, даже иностранец потрясен твоим чудовищем… Теперь по заграницам, что мы‑де работаем подшипники на музейных экспонатах…
Дерябин подбоченился воинственно, перестал тереть ветошью пальцы. Старичок между тем вертелся вокруг облупленного станка, приседал, цокал языком и вдруг, повернувшись к Ветлицкому, ткнул сначала корявым пальцем себе в грудь, потом — в станок, воскликнул:
— О, Бланшард, Бланшард!..
— Хе! Марку знает… Видать, дед из мастеровых… — заметил Дерябин.
— Ай–ай–ай! Какая трогательная встреча ровесников, обоим стукнуло по сто… — съязвил Ветлицкий.
— Здесь… работа… Свей… Юргенсон, молодой… — показывал старик на землю у своих ног. Засуетился, досадливо вытащил из кармана платок и принялся сморкаться.
— Ты, деда, швед? — заулыбался Дерябин, и к Ветлицкому: — Он швед, понял? Он работал здесь, на этом станке, понял? — Он хлопнул по сухому плечу старика и тот тоже расплылся в улыбке и тоже хлопнул по плечу Дерябина.