Время расставания

Ева раздраженно тряхнула головой: никакие заботы не должны отвлекать ее в эти полчаса безмятежного покоя. Перед концертами исполнительнице также требовалась небольшая передышка, во время которой никто не имел права ее беспокоить. Находясь в одиночестве в своей артистической уборной или в номере отеля, она закрывала глаза и позволяла музыке полностью захватить ее. Она погружалась в волшебный внутренний мир, куда научилась ускользать еще в детские годы. В этой уютной вселенной, вне суровой реальности, она представляла цвета и звуки, меняющиеся согласно ее настроению и той партитуре, по которой она должна была играть. Когда она была еще совсем маленькой девочкой, ее родители заинтересовались этими странными трансовыми состояниями дочери. Мать даже отвела Еву к врачу. Тот прописал девочке свежий воздух и занятия физкультурой, но Ева могла погрузиться в себя даже посреди шумного школьного двора, если ей того хотелось. В зрелом возрасте она обнаружила, что это ее внутреннее убежище позволяет ей легче переносить самые болезненные удары судьбы.
Закрытые глаза, расслабленные руки: женщина сконцентрировалась на одном-единственном теплом цвете. Ярко-желтый. Она представила, как солнечный свет заполняет ее голову, шею, грудь. К этому цвету она добавила нежный звук хрустальных колокольчиков. Пикантный аромат чая придал картине необходимую завершенность.
По непонятной причине это благостное состояние воскресило в ее памяти первую встречу с Карлом.
Тогда он пришел после концерта вместе с друзьями выразить ей свое восхищение. В тот вечер она чувствовала себя раздраженной. Преисполненная страсти, она била по клавишам из слоновой кости, как будто хотела наказать их за что-то. Позднее, все еще охваченная лихорадочным возбуждением, с пылающим взором, она отмела комплименты самых высокопоставленных лиц города небрежным жестом руки. Какой-то светловолосый молодой человек в серой униформе подошел и склонился перед нею. Когда он коснулся ее руки, по телу Евы пробежала теплая волна. Смущенная, она резко отпрянула. Он замер, немного волнуясь, не понимая, что случилось. Она виновато улыбнулась. Мужчина объяснил, что находится в увольнении, но уже скоро должен вернуться в расположение части у реки Сомма. Во Францию, уточнил он. «Я знаю, где находится Сомма», — язвительно заявила она, но затем смущенно добавила, ругая себя за излишнюю резкость: «Там очень страшно?» Печальная улыбка искривила губы молодого офицера: «Там много хуже». И по его строгому взгляду она поняла, что он не хочет говорить о войне.
Не желая оставаться в одиночестве, Ева согласилась поужинать с новым знакомым и его товарищами в ресторане, стены которого были обшиты темным деревом, а потолок декорирован фресками и надписями, выполненными в готическом стиле. Это были цитаты из «Фауста». Из-за блокады, организованной союзными державами, выбор блюд в ресторане оказался весьма скудным. Карл потребовал, чтобы они говорили исключительно о радостных вещах, и в течение нескольких часов молодые люди чокались и шутили, словно будущее принадлежало только им. В этой дружеской атмосфере растворилась даже та особенная смесь запахов, что пропитала город после начала военных действий, — испорченного сала, керосина и дешевых духов, — к которой примешивался едкий запах страха.
Больше года они переписывались. Когда Карла ранили, Ева поехала в госпиталь. Она раздавала автографы, играла для инвалидов и монахинь на старом расстроенном фортепьяно. В конце войны, после освобождения из лагеря военнопленных, Карл попросил ее руки. Исполнительница-виртуоз не колебалась ни секунды. В тот день все окружавшие ее цвета были особенно нежными.
— Mutti! [13] — позвал настойчивый голос.
Ева вздрогнула, подняла глаза. В этот момент дверь в комнату с грохотом открылась. Сын влетел в гостиную.
— Mutti! — снова выкрикнул мальчик, и Ева восхитилась этим криком, уверенностью, слышавшейся в нем: мама действительно оказалась там, где малыш и ожидал. Неслыханная, дерзкая уверенность, свойственная лишь детству.
Кулаки на бедрах, взъерошенная шевелюра, яркий голубой взгляд, взрывающийся сотнями светящихся искр, — ее сын стоял в солнечном ореоле, и сердце Евы сжалось от любви. Иногда она смотрела на него, как будто видела впервые. Неужели этот мальчик, лучащийся здоровьем и энергией, ребенок с телом без единого изъяна, действительно был ее сыном? Сыном той, которая уже и не надеялась родить ребенка. Той, которая до него потеряла двоих малышей и еще троих в течение десяти лет после его рождения. Той, которая мечтала стать матерью многочисленного семейства. Он единственный выжил в этом безжалостном животе, убившем всех остальных младенцев. Дитя света, крепкий, сильный, подвижный ребенок, который помогал забывать горе, разрывающее сердце, когда ее собственное тело предавало ее. Любящий Карл умолял жену прекратить эти опасные и отчаянные попытки. Но Ева готова была отдать все — даже музыку и свой талант — за право рожать детей. Потому что фрау Крюгер не сомневалась: высшее счастье, данное женщине, — это качать на руках своего младенца.
— Mutti! — в последний раз крикнул сын, прежде чем стрелой вылететь из комнаты.
Ева переплела пальцы с короткими ногтями, поднесла руку к губам и укусила ее.
Это ее вина. Быть может, если бы она вышла замуж, когда была совсем молодой, ее тело оказалось бы плодовитее? Но женщина не могла пойти на союз, основанный не на любви. Музыка приучила пианистку во всем стремиться к идеалу, она считала, что любовь, скрепляющая сердца мужчины и женщины, должна быть высшей гармонией, какой только можно достичь на земле.
Убаюканная иллюзиями, упрямая и серьезная, Ева позволила времени крутить свое колесо. Конечно, у нее были любовники, дарящие удовольствие, но удовлетворения она не испытывала никогда. Чувственный язык тел был лишен чего-то необычайно важного; простые движения, не осененные дыханием души. Когда пришел первый успех, появилась известность, нарисованный ею образ отца ее детей стал далеким и размытым. Она поняла, что была наивной идеалисткой, и попыталась не стать циничной. Так продолжалось до тех пор, пока она не встретила Карла, молодого военного, который был на пять лет моложе ее.
Когда они занялись любовью первый раз, ей было стыдно. Ева потребовала погасить лампу. Собственное нагое тело казалось женщине бесстыжим, удивительно неповоротливым, в то время как все члены ее любовника отличались особой твердостью и беспощадностью. Его бедренные кости, локти, колени — все это было каким-то острым, все, в том числе и набухший член. Тело, иссушенное годами боев, ранами и болезнями, испанкой, вконец истощившей его. Возможно, именно потому что ему удалось выбраться живым из окопов, Карл не позволил какому-то несчастному микробу лишить его жизни. И вот это сухое, нервное тело произвело на Еву весьма странное впечатление, она не обнаружила в нем никакой мягкости, никакой слабости. Когда мужчина проник в нее, она задержала дыхание. Растерянная женщина чувствовала себя совершенно ненужной, чужой в этих объятиях. Ею овладело безумное желание ударить любовника, избавиться от этих раздражающих «доспехов», лишавших возможности двигаться. Она позволила Карлу получить удовольствие, достигнуть пика наслаждения, уверенная, что больше никогда не согласится на свидание с ним. Ее мысли были уже далеко, в другом месте, в другом городе, ведь у нее не было своей гавани, лишь безликие комнаты отелей — пианистка предпочитала их частным домам, где ее одиночество становилось слишком заметным. Ева вздрогнула от неожиданности, когда почувствовала, как по ее шее заструились слезы любовника, она даже коснулась рукой щеки мужчины, чтобы убедиться, что это не капли пота. Никогда раньше она не видела, чтобы кто-нибудь плакал так тихо, без всхлипов, почти не дыша… лишь приоткрытый рот и пелена теплых соленых слез. Оробев, Ева обняла мужчину и положила его голову себе на грудь. Затем она легла на него, вдавив свои грудь, живот, бедра в его жилистое тело, как будто хотела поглотить его. Казалось, она стремилась погасить боль его разума весом своего тела.