Никто не знает, как меня зовут

* * *
Но Беби родился и получил имя, которое Джессика шептала, но в своем сердце НЕ ГОВОРИЛА.
Беби родился в больнице, выпиленный из «К-сечения», как и было задумано. Джессику привели повидать мамочку и Беби —. И удивление, когда она увидела их двоих такими-такими ВМЕСТЕ, мамочку такой усталой и счастливой, а Беби, прежде НЕЧТО, безобразное вздутие в мамочкином животике, удивление это было хуже удара электрическим током и оно прожгло Джессику, хотя, когда папочка посадил ее к себе на колено рядом с мамочкиной кроватью, и не оставило следа. «Джесси, милая, погляди-ка, кто это тут? Наша Беби, твоя сестричка —, разве она не красавица? Погляди на ее крохотные пальчики, ее глазки, погляди на ее волосики, они такого же цвета, как твои, разве она не красавица?» И глаза Джессики моргнули только раз или два, и она сумела заговорить пересохшими губами, ответить так, как они хотели, чтобы она ответила, точно в школе, когда учительница задавала вопрос, а ее мысли разлетались осколками, будто разбитое зеркало, но она и виду не подала, у нее была такая сила, ведь взрослым, чтобы они тебя любили, надо говорить только то, что они хотят, чтобы ты им сказала.
Вот так Беби родилась, и все страхи были безосновательны. И Беби с торжеством привезли назад в дом на Проспект-стрит, утопающий в цветах, и там ждала детская, заново перекрашенная и убранная специально для нее. А два месяца спустя Беби в машине отвезли на озеро Святого Облака, потому что мамочка теперь окрепла, а Беби прибавляла в весе, да так, что даже педиатр поражался, и она уже умела сфокусировать взгляд, и улыбаться, то есть как бы улыбаться, и в изумлении разевать свой беззубый ротик, услышав свое имя —! -! -! которое без устали твердили взрослые. Потому что все обожали Беби, и восторгались, даже когда она пукала. Потому что все удивлялись Беби, и ей надо было только мигнуть, и пустить слюни, и агукнуть, и запищать — вся красная, обложившись внутри своих пеленок, — или в своих работающих от батареек качелях вдруг уснуть, будто загипнотизированная — «разве она не красавица! разве она не прелесть!» И Джессике снова задают вопрос, снова, снова, снова. «Разве ты не счастливица, что у тебя такая сестричка, беби-сестричка?» И Джессика знала, какой нужно дать ответ, и дать его с улыбкой, с быстрой, застенчивой улыбкой и кивком. Потому что все привозили подарки для Беби — туда, куда когда-то они привозили подарки для другой беби. (Но только, как узнала Джессика, услышав разговор мамочки с подругой, подарков для Беби было гораздо больше, чем тогда для Джессики. Мама призналась подруге, что их даже СЛИШКОМ уж много, она чувствует себя виноватой, теперь они состоятельные люди и не должны экономить и во всем себе отказывать, как было, когда родилась Джессика — и вот ТЕПЕРЬ их завалили подарками, почти триста подарков! Ей целый год придется писать благодарности.)
На озере Святого Облака, думала Джессика, все будет по-другому.
На озере Святого Облака Беби уже не будет такой главной.
Но она ошиблась, она сразу же поняла, что ошиблась, и, наверное, не надо было хотеть приехать сюда. Потому что никогда прежде большой старый летний домик не был полон такой СУЕТЫ, такого ШУМА. У Беби иногда болел животик, и она плакала, и плакала, и плакала всю ночь напролет, а некоторые особые комнаты, как, например, солярий на первом этаже, такой красивый, все окна в кружевных решетках, он был отдан Беби, и вскоре начал пахнуть запахом Беби. А иногда верхнюю веранду, откуда можно было смотреть, как среди деревьев порхают чижики, почти ручные птички, и слушать, как они весело щебечут, о чем-то спрашивая, тоже отдавали Беби. Белая плетеная колыбель, семейная реликвия, украшенная белыми и розовыми лентами, продернутыми между прутьями, и кружевным пологом, который иногда опускали, чтобы защитить нежное личико Беби от солнца; пеленальный столик, заваленный одноразовыми подгузниками, одеяльца Беби, пинетки Беби, штанишки Беби, пижамки Беби, нагруднички Беби, кофточки Беби, погремушки Беби, заводные и мягкие игрушки Беби — всюду и везде. Из-за Беби на озеро Святого Облака съезжалось гораздо больше родственников, чем когда-либо прежде, включая троюродных и четвероюродных тетей, дядей и всяких кузенов и кузин, которых Джессика видела в первый раз; и всегда Джессике задавался вопрос: «Разве ты не счастливица, что у тебя такая сестричка? Красивая беби-сестричка?» Этих гостей Джессика боялась даже больше, чем гостей в городе, потому что они вторгались в этот особый дом, дом, который, думала Джессика, останется таким, каким был всегда, до Беби, когда никто и понятия не имел о Беби. Однако и здесь Беби осталась средоточием всего счастья, средоточием всеобщего внимания, будто из круглых голубых глазок Беби лился сияющий свет, который видели все, КРОМЕ ДЖЕССИКИ.
(Или они только притворялись? Взрослые ведь всегда делали вид или прямо говорили неправду, но спросить было нельзя, потому что тогда они бы ЗНАЛИ, что ты ЗНАЕШЬ, и перестали бы тебя любить.)
Вот эту тайну Джессика и хотела открыть чертополошно-серому коту с мехом, легким, как дыхание, но в спокойном невозмутимом взвешивающем взгляде кота она увидела, что кот уже все знает. Он знал больше Джессики, потому что он был старше Джессики и жил здесь у озера Святого Облака еще задолго до ее рождения. Она было подумала, что он — соседский кот, но на самом деле он был дикий кот и совсем ничей: «Я тот, кто я, и никто не знает, как меня зовут». И все-таки вид у него был сытый, потому что он был охотником. Его глаза, золотисто-янтарные, умели видеть в темноте, как не умеют никакие человеческие. Очень красивый — туманный серый мех, чуть подернутый белизной, чистый белый нагрудничек, белые лапы и кончик хвоста тоже белый. Он был длинношерстый, наполовину персидский, и Джессика еще никогда ни у одного кота не видела такого густого и пышного меха. Было видно, какие сильные у него плечи и задние лапы, и, конечно, угадать, что он сейчас сделает, не мог бы никто. Казалось, он вот-вот подойдет к протянутой руке Джессики взять кусочек оставшегося от завтрака бекона и позволит ей ласкать его, как ей хочется, и она звала: «Киса-киса-киса! Ну же, кисонька»… А в следующую секунду он скрылся в кустах за пионовой клумбой, будто его тут и не было вовсе. Легкое шуршание веток ему вслед, и все.
И она грызла зубами ноготь большого пальца до крови, чтобы наказать себя. Ведь она была такой маленькой дурочкой, такой глупой, всеми брошенной дурочкой, что даже чер-тополошно-серый кот ее презирал.
Папочка уехал в город с понедельника до четверга, и, когда он позвонил поговорить с мамочкой и поагукал с Беби, Джессика убежала и спряталась. Потом мамочка побранила ее: «Где ты была? Папочка хотел с тобой поздороваться», — и Джессика сказала, широко раскрыв глаза от огорчения:
«Мамочка, я же все время была здесь!» — и расплакалась.
Чертополошно-серый кот прыгает поймать стрекозу и глотает ее еще в воздухе.
Чертополошно-серый кот прыгает поймать чижика, рвет зубами его перышки, пожирает его на опушке.
Чертополошно-серый кот прыгает с сосновой ветки на перила веранды, идет, задрав хвост, по перилам туда, где Беби спит в своей плетеной колыбели. А где мамочка?
«Я тот, кто я, и никто не знает, как меня зовут».
Джессика проснулась в прохладном, пахнущем соснами мраке в комнате, которую сперва не узнала, проснулась, когда что-то прикоснулось к ее лицу, защекотало губы и ноздри, ее сердце заколотилось от страха — но страха чего? Ведь она не знала, что угрожало высосать у нее дыхание и задушить ее, что это было, кто это был.
И оно скорчилось у нее на груди. Тяжелое, пушисто-теплое. Его спокойные золотисто-светящиеся глаза. Киса? Киса поцелуй? Поцелуй кисоньку, Беби. Но только ОНА НЕ БЫЛА БЕБИ. Только не Беби!
Шел июль, и пунцовые пионы отцвели, и гостей стало меньше. У Беби целый день и целую ночь был жар, и Беби каким-то образом (как? в течение ночи?) поцарапала себя под левым глазом собственным крохотным ноготком, и мамочка очень разволновалась, и ее пришлось силой удерживать, чтобы она не увезла Беби за девяносто миль к доктору, специально лечащему заболевших Беби в Лейк-Плесиде. Папочка целовал мамочку и беби, а мамочку поругал за нервность: «Бога ради, любимая, возьми себя в руки, это пустяк, ты знаешь, что это пустяк, мы ведь один раз уже пережили такое, ведь правда?» И мамочка постаралась сказать спокойно: «Да, но все беби разные, и я теперь другая — я больше влюблена в —, чем когда-либо в Джесси. Господи меня помилуй, мне кажется, это так». И папочка вздохнул и сказал: «Ну, наверное, и я тоже, возможно, дело в том, что теперь мы стали более зрелыми и знаем, какими опасностями полна жизнь, и мы знаем, что не будем жить вечно, как нам казалось, всего десять лет назад мы БЫЛИ МОЛОДЫ». А за несколькими стенами (ночью в летнем домике над озером голоса разносятся куда дальше, чем в городе) Джессика сосала большой палец и слушала, а что не слышала, то ей снилось.