Охотничьи тропы
И еще нравилось всем, что к «празднику лета» не готовились заранее, а назначался он неожиданно, после продолжительной напряженной метки стогов и изнурительной тяжелой косьбы вручную на недоступных машинам лесных увалах.
Перед праздником усталые косцы, гребцы, копнильщики, подростки-копновозы и престарелые метальщики — ответственные вершители стогов и скирд — парились в банях. В канун праздника запах банного дыма и жженого камня от раскаленных каменок плавал над деревней с полудня до поздней ночи.
* * *Зорилось. Мутные бельма окон чуть розовели.
…Марина открыла глаза. Селифон, приподнявшись на локте, смотрел ей в лицо.
Слегка припухшие от сна губы Марины раскрылись:
— Знаю, торопишься… Пора! — И она быстро поднялась с постели.
* * *Адуев спешил. Решили ехать в горы без завтрака. Для Марины, уступив настойчивым ее просьбам, он заседлал горячего белого жеребца «Кодачи», для себя — саврасого иноходца. Все необходимое для рыбалки, охоты и сбора ягод было уложено с вечера.
В полотняном платье с перламутровыми пуговицами у разрезов Марина вышла на крыльцо. На голову она надела такую же панаму. На ноги — татарские сапожки с яркой росшивью мягких козловых голенищ.
Селифон подвел жеребца. Конь раздул розовый храп и покосил гордым искристым зрачком на необычную всадницу.
Адуев взял одной рукой жеребца под уздцы, другой хотел помочь жене.
— Я сама… Сама! — заторопилась Марина.
Ей вздумалось показать ему, что верхом она выучилась ездить не хуже любой, выросшей в горах женщины. Но нога ее, стесненная недостаточным разрезом платья, не могла сразу дотянуться до стремени высокого коня. Жеребец грыз и пенил удила, рубил копытом землю, топтался и прижимал уши.
Марина, ухватившись за холку лошади, прыгая на одной правой ноге, наконец поставила левую ногу в стремя и, легко оттолкнувшись от земли, села в седло. С раскрасневшимся от напряжения лицом, с горящими глазами, в панаме и узком платье она походила на красивого подростка.
Верхом на горячем белом Кодачи, славившемся не только редкой красотой породы, но и великолепной рысью, Марине казалось, что в это раннее утро, с целым днем веселого отдыха впереди, весь мир также радостен и молод, как молода и радостна она, что река Черновая сегодня по-особенному шумит на перекатах, что Селифон в холщевом рыбацком костюме, с ружьем за плечами еще сильнее, роднеее и милее.
Марина знала: он боится опоздать в заветные свои места к началу клева. И потому сразу же за воротами отпустила поводья.
* * *Лошадей расседлали под раскидистым кедром у ручья, впадающего в Черновую. На берегу у самой воды росла душистая дикая мята, вперемежку с залитой росой осокой. Подальше — непролазные заросли черной смородины. На косогоре алела малина, а еще выше у камней, точно накрытые красным сукном, никли под тяжестью урожая кусты рубиновой кислицы.
— Ягод тут, тебе за неделю не обобрать! — Селифон махнул рукой в сторону косогора.
По тому, как муж поспешно складывал седла и разбирал несложную рыбацкую снасть, Марина видела, что он очень спешит к реке.
Рыбаку действительно, нужно было спешить. Огненный ком солнца уже выкатывался из-за гор. Месяц, утратив блеск, казался теперь тонким и непрочным, как истаявшая льдинка.
* * *Молочно-белая в пороге, темноголубая по омутам — река билась в крутых скалах. Это самое узкое и глубокое место алтайской реки Черновой и называли «Щеки».
Рыбак спустился к реке по руслу ручья. Опавшая в летнее время вода образовала неширокую, затененную утесами береговую отмель.
«Щеки» Селифон считал «рыбным садком». И если когда собирался «наудиться всласть», то стремился только сюда.
С приречных камней вспорхнул небольшой куличок-перевозчик и, задевая о волны узким пепельно-серым крылом, с тонким свистом полетел на противоположный берег.
Адуева охватила знакомая дрожь. Он быстро разулся, по-рыбацки подсучил до колен штаны и надел через плечо холщевую торбу под рыбу.
Босые ноги щекотал остывший за ночь галечник.
При первой насадке у рыбака дрожали пальцы. По неистребимой с детства привычке поплевал на проткнутого крючком жирного фиолетового червя и сильным швырком гибкого удилища забросил лесу на стрежь. Лесу тотчас же снесло течением и закружило в глубоком пенистом омуте.
Правая рука рыбака с длинным удилищем, казалось, вытянулась до середины омута.
А лесу все сносило и сносило. Вот рука чуть качнулась, Адуев, не желая наново забрасывать лесу без первой поклевки, решил «поиграть» червем и, слегка приподняв удилище, тихонько вел лесу против течения.
Короткий рывок, как электрический ток, пронзил рыбака. Подсечка проворных горных рыб молниеносна. Крупный сине-стальной хариус, распластав в воздухе рябые плавники, с размаху ударился о грудь рыбака.
Адуев радостно ощутил и грузный удар, и холодную упругость рыбины, схваченной им под жабры. Стальная синева хребта и радужные пестрины плавников на воздухе быстро меркли, приобретая легкий перламутровый отлив.
Селифон снял бьющуюся рыбу с крючка и бережно опустил на дно холщевой торбы. Хариус сделал несколько резких бросков, каждый раз приятно ударяя Адуева сквозь холстину, последний раз зевнул и утих.
Рыбак понял, что рыба уснула так быстро лишь потому, что торба суха. Он нарвал пук осоки, положил ее на дно и погрузил торбу в воду. Снова надетая на плечо, она холодила бок.
* * *В торбе лежало около трех десятков мерных фунтовых хариусов, а он еще не обошел и половины омутов в «Щеках».
Солнце било рыбаку прямо в глаза. Роса на прибрежной траве из дымчато-серебряной стала искристо-золотой. Холодный галешник нагрелся. Непокрытую голову припекало, а он не замечал ничего, забыл о жене, собирающей ягоды в прибрежных кустах. Все его мысли в этот момент были сосредоточены на грозном омуте — Бучило.
К омуту торопился рыбак. В попадающихся по дороге мелких омутках или не забрасывал лесы вовсе, или, поспешно забросив раз, снова прыгал с камня на камень, подвигаясь к знаменитому Бучилу.
Сейчас ему казалось — опоздай он к главному омуту и все пропало: все рыбаки, непременно, поймают больше его в этот день, и ему стыдно будет глядеть и жене, и колхозникам в глаза.
Узкое и без того русло реки, в «Щеках», у Бучила, сузилось еще больше. Высокие коричневые утесы с лепившимися по отвесам черными пихтами на обоих берегах делали реку в этом месте еще сумрачнее и грознее.
Обомшелый обломок скалы перегородил Черновую на два стремительных рукава. С шумом разбивающаяся об утес, белая кипящая струя за скалой образовывала крутящийся, глубокий омут с муаровой водой.
Адуев снял тяжелую торбу и положил ее в тень утеса. На крючок он надел свежего крупного червя и с замирающим сердцем бросил лесу в клокочущую кипень. Снасть, вместе со свинцовым грузилом и извивающимся на крючке червем, вывернуло стремительным потоком: и принесло к середине муарового омута.
Лесу необычно рвануло, и по мгновенно полегчавшему, словно сделавшемуся вдруг пустым удилищу, Адуев все понял. Он поднял удочку и увидел на тонком ее конце жалкий обрывок лесы величиной с четверть.
В первый момент он смотрел на нее остановившимися глазами. Грудь рыбака высоко поднималась под рубахой, на побледневшем лбу выступил пот.
— Мать честная!.. — Он бросил удилище и полез на скалистый утес.
Посторонний счел бы рыбака сумасшедшим.
Подмытый волнами утес навис над омутом метрах в шести от воды. Адуев лег на него грудью и, перегнувшись, стал пристально смотреть в омут. Первое, что он увидел, это — прозрачную до дна воду с кипевшими в ней, как в нарзане, серебряными пузырьками воздуха, стремительно несущимися от узкого рукава. Но вскоре в непрерывном: потоке воды он рассмотрел неподвижно стоявших, словно подвешенных за нитки крупных черноспинных хариусов, подрагивающих поджаберными плавниками.