Охотничьи тропы

Степан Кирилыч одолбил лед и, когда стал поднимать сеть, позвал меня:
— Однако, ты с собой весну привез… Гляди-ка, карась стронулся…
В сети оказалось до десятка карасей, и Степан Кирилыч обрадованно заявил:
— Ну, значит, вот-вот и тепло наступит. Такая у нас примета: карась стронулся — быть теплу…
Но караси нас обманули. Холодный северный ветер дул еще четыре дня, и я начинал терять всякую надежду увидеть массовый пролет птиц и по-настоящему почувствовать наступление весны.
За эти дни я побывал во многих местах, обошел всю западную и южную часть озера, но кроме давно прилетевших гусей да одинокой пары кряковых ничего не видел. Продолжавшиеся холода задержали птицу где-то в дальних южных районах.
На пятый день я ходил за озеро, в лес. Иногда, на утренней заре, оттуда доносилось дружное тетеревиное токованье.
Я не думал устраивать побоище, хотя все эти дни мы со Степаном Кирилычем жили лишь дарами озера, но послушать токованье, понаблюдать боевые схватки противников, — я не мог отказать себе в этом.
Путь оказался неблизким, и я пришел к месту тока, когда уже взошло солнце. Большой, некогда березовый лес был сильно вырублен, торчали только пни, редкие гнутые березы да среди них густо поднималась молодая поросль.
Еще издали я увидел на полянке несколько токовавших чернышей, но укрыться мне не удалось, птицы заметили и вскоре разлетелись.
Я присел отдохнуть на пенек и вскоре забыл о своей неудаче. Над кустами пролетела шумливая стайка серых дроздов; они летели не дружной семьей, а как-то вразброс, беспрерывно перекликаясь, словно боясь, что кто-нибудь из спутников отстанет, заблудится.
Вскоре на куст, недалеко от меня, уселась парочка желтогрудых трясогузок, живущих во множестве по нашим болотам и озерам с камышевыми зарослями.
Они отдохнули и — плись-плись — улетели на озеро.
Потом на широком кусте тальника незаметно появилась парочка красноногих горлинок. Я уже подумал было взяться за ружье, чтобы несколько поразнообразить наш стол со Степаном Кирилычем, но горлинки меня предупредили, снялись и быстро полетели через озеро на видневшийся вдали, за линией дороги березовый колок. Я не особенно пожалел; пусть летят к родным местам, пусть переживут чувство любви, радости и заботы о своей семье.
К полудню пролет мелких пичуг усилился, а высоко в небе протянул первый большой табун шилохвости. Провожая их взглядом, я думал о том значительном событии в жизни птиц, которое охотники называют валовым пролетом. Смущал только резкий северный ветер.
Я встал и пошел в обратный путь. Несмотря на холод, солнце делало свою великую работу: в местах, защищенных от ветра, растаяли лужи, и мелкая рябь, пробегая по ним, брызгала множеством отраженных солнечных лучей.
Степан Кирилыч встретил меня у избушки. Он показался мне каким-то иным, сгорбленная спина будто выпрямилась и лицо посветлело, словно он только что вымылся в бане. Даже потускневшие глаза горели каким-то непонятным мне внутренним огнем.
— Ты где ж это бродишь? Надо готовиться… птицу встречать, а его нет.
Я не понимал: шутит он или говорит серьезно.
— Какую птицу?.. В такие холода, сам говоришь, — нечего ждать.
— Холода — холодами, а сегодня ночью птица придет… — уверенно заявил он.
— Да ты что, Кирилыч?!.
— А вот то!.. Раз говорю придет, значит так и будет… Надо лодки утащить на озеро, скрадки сделать. Все надо сегодня приготовить, а то ночью будем пурхаться впотьмах…
Две лодки-плоскодонки были отвалены от стены избушки, даже весла старик достал, как будто завтра уже можно будет плавать по озеру.
— Идем обедать да и за работу. Хватит, нагулялись…
Я молча последовал за ним в избушку. Я все еще никак не мог согласиться и поверить в то, что завтра мы станем заправскими охотниками, что завтра наши выстрелы нарушат покой застывшего озера.
В избушке Кирилыч показал на железную печку: на большой сковороде жарились два крупных карася.
— Видишь, какие «лапти» попадают. Такие в худую погоду не ходят. Чуют, время подошло, вот и поднялись со своих постелей.
Я засмеялся:
— Кажется, однажды караси нас обманули?..
— Эти не обманут… — все так же серьезно заявил Кирилыч.
Во время обеда старик рассказал еще об одной своей примете — верной и нерушимой, по его убеждению.
— Когда ты ушел на озеро, — говорил он, разбирая и обсасывая каждую косточку карасевой головы, — сижу я и думаю: вот и счастье человеческое всегда так приходит: поманит, а кинешься к нему — его и нет… Приехал человек из города, ближний ли свет? — поживет-поживет, поскучает-поскучает да ни с чем и уедет. И помянуть нечем, и вспомнить нечего. Невесело мне стало. Вышел из избушки, постоял да и пошел на озеро: посмотрю, думаю, сеть, может, что к обеду попало. Ветер хотя и холодный, а в затишье — водичка появилась. Смотрю: наплавочки мои заныряли. Присел я на корточки, поднял сеть и выпутываю карася, а сзади вдруг слышу: — Тюнь… тюнь… тюнь… — меня как обожгло. Бросил сеть и пошел тихонько на голос. На слух-то не поверил, глазами надо увидеть… Шел, шел, а звук все ближе, ближе, а потом и она вот — лысуха, «чиновница» белолобая. Сидит на примятом камыше и тюнькает…
То, что старик услышал голос и своими глазами увидел лысуху, мне ничего не говорило. На улице холод и ни в какие приметы я уже верить не хотел. Ведь я сегодня тоже видел горлинок. Эти птицы покидают наши леса при наступлении первых осенних холодов, и их появление я объяснил себе случайностью.
— Не верится что-то… — говорю я Кирилычу. — Тепла-то все-таки нет, а это главное.
Кирилыч будто даже обиделся.
— Нет, ты это брось!.. Я всю жизнь прожил на озере, примечал что к чему… Раз появилась лысуха — то завтра всей птице быть. Это уж всегда так… примета верная…
— Да куда же она полетит в такой холод?.. — допытываюсь я.
— Уж куда ей надо, а полетит, время ее пришло…
Спорить со стариком было невозможно, он был убежден, что птица прилетит завтра и надо готовиться к ее встрече.
После обеда он не дал мне даже отдохнуть.
— Пойдем, утащим лодки на места, а то завтра вода может появиться и зорю не высидишь…
Мы вышли из избушки и пораженные остановились. Пока мы обедали да спорили, в природе произошел перелом: затих сивер, а с юга так и хлынул горячий ласковый ветерок. И было жалко, что ясное доброе солнышко склонилось уже к закату.
— Ну!.. Я что говорил?!. — улыбаясь спрашивает Кирилыч и мне кажется, что он вот-вот пустится в пляс от сбывшихся ожиданий. — Лысуха — это, брат, примета верная!..
Мы горячо взялись за приготовления. Утащили на озеро в камыши обе лодки, поставили на места и устроили скрадки. До темноты мы пробыли на озере и не раз слышали тоненький голосок лысухи:
— Тюнь… тюнь… тюнь…
Кирилыч поглядывал на меня и спрашивал:
— Слышишь?.. Ну вот!..
Солнце опустилось тихое и спокойное, обещая ясный, теплый день. Над полями еще долго не смолкала вечерняя песня жаворонков — стройная и величавая.
Усталые, но окрыленные надеждами, мы долго пили чай. Укладываясь на нары, Кирилыч и мне советовал ложиться:
— Завтра рано разбужу…
Но будить меня не пришлось. Я долго вертелся на постели и уснуть не мог. Какое-то непонятное волнение овладевало мной все более и более, наконец мне стало не по себе, я встал и вышел.
В воздухе — над озером, над полями, — творилось что-то невообразимое. Казалось, вверху, в темном небе, неслись полые, весенние воды, но сколько я ни напрягал зрения — не мог разглядеть даже хотя бы неясные очертания пролетающих стай. Они неслись почти беспрерывным потоком, с большой быстротой и часто низко над нашей хижиной, — неслись молча, только по звону да по мелодичному свисту крыльев можно было догадываться о пролетавших породах птиц.
Им дорога была эта тихая, темная ночь, они были свободны от многочисленных хищников, сопровождавших их в этом большом пути, нигде не гремели выстрелы и нужно было до рассвета пролететь возможно дальше, к местам зовущим и родным. Иногда в воздухе слышались глухие удары крыльев. Это сшибались нерасчетливые спутники, будто им было тесно в огромном темном небе, но строй нарушался только на мгновенье и снова, как волны, шумели надо мной проносившиеся стаи.