Аполлон и Дионис (О Ницше)

Тою порой Аполлон вступил в священную Трою: 
Сердцем заботился он, да твердынь благозданного града 
Сила Данаев, судьбе вопреки, не разрушит в день оный. 
И Зевс говорит про Ахиллеса: 
Сам я страшусь, да, судьбе вопреки, не разрушит он Трои! 
И опасения богов не напрасны. Предоставленные самим себе, сила и мужество человеческие, действительно, способны опрокинуть рок; дерзая на невозможное, они невозможное делают возможным. 
Только лишь солнце склонилось к поре, как волов распрягают, 
Храбрость Ахеян, судьбе вопреки, одолела противных. 
Однако, понятно само собою, немногого может достигнуть человек "судьбе вопреки". Рок не одолеть, и непрерывно сыплет он на человека свои тяжкие удары. Как же относится к ним гомеровский эллин? Так, как относится всякий, в ком жива и крепка сила жизни: 
Если беду на него посылают блаженные боги, 
Волей-неволей беду переносит он твердой душою. 
Часто и любовно употребляет Гомер выражения: tlemosyne, talapenthes thymos, talasifron, polytlas. У нас их упорно переводят "христианскими" словами: долготерпение, многотерпеливый дух, многострадальный, страдалец. Но совсем другое обозначают эти слова у Гомера - не смиренное долготерпение, а стойкость, закаленность души, ее здоровую способность обмозоливаться против страданий. Одиссей говорит: 
Если же кто из богов мне пошлет потопление в темной 
Бездне, я выдержу то отверделою в бедствиях грудью: 
Много встречал я напастей, немало трудов перенес я 
В море и битвах; пускай же случится со мною и это. 
Великую защиту от бедствий дали боги человеку, одарив его "могучею стойкостью" (kratere tlemosyne). Архилох говорит, утешая друга в его горе: 
Стойкость могучею в дух нам вложили бессмертные боги, 
В ней нам средство дано против ужаснейших зол. 
То одного, то другого судьба поражает. Сегодня 
С нами несчастье, и мы стонем в кровавой беде, 
Завтра в другого ударит. По-женски не падайте духом, 
Бодро, как можно скорей, перетерпите беду. 
Эту-то бодрую стойкость противопоставлял гомеровский эллин судьбе. И в этой стойкости - источник того своеобразного настроения, с которым он смотрел в лицо неизбежности. 
"Предо мною - могущественная необходимость" (kratere moi eplet ananke). В жизненно-сильной душе аполлоновского эллина это сознание вызывает какую-то своеобразную примиренность и торжественную решительность. Это вовсе не резиньяция отчаяния, не скорбно-покорное подставление головы под занесенный удар, как думает Нэгельсбах. Настроение здесь совсем другого порядка: раз это неизбежно, раз предотвратить этого нельзя, то - да будет так! Человек, сколько хватает сил, борется, проявляет себя, не считаясь с судьбой; рядом же с этим - глубочайшее убеждение, что неизбежно все случится так, как угодно богам. 
Знаю, что свыше 
Жребий победы находится, в воле богов всемогущих. 
И божественное существо этой неизбежности примиряет человека со случившимся. Нечего возмущаться, нечего проклинать богов и бросать им в лицо буйные обвинения. 
Пред неизбежностью милый свой дух в груди укротивши, 
человек мужественно и стойко принимает свой жребий, поднимается душою как бы выше себя и сливается душою с велениями неизбежности. Он как бы ощущает тот таинственный ритм, которым полна мировая жизнь, в ощущении которого нестрашными становятся опасности и ужасы личного бытия. Ярко и полно выражает это ощущение великий Архилох: 
Сердце, сердце! Грозным строем встали беды пред тобой: 
Ободрись и встреть их грудью, и ударим на врагов! 
Пусть везде кругом засады, - твердо стой, не трепещи; 
Победишь, - своей победы напоказ не выставляй, 
Победят, - не огорчайся, запершись в дому, не плачь. 
В меру радуйся удаче, в меру в бедствиях горюй; 
Познавай тот ритм, что в жизни человеческой сокрыт. 
В этом гармоническом чувствовании мирового ритма, в этом признании божественной сущности судьбы коренится та любовь к року, - amor fati, - о которой в позднейших своих работах с таким восторгом говорит Ницше: "Моя формула для величия человека есть amor fati: не хотеть ничего другого ни впереди, ни позади, ни во всю вечность. Не только переносить необходимость, но и не скрывать ее, - любить ее... Являешься необходимым, являешься частицею рока, принадлежащим к целому, существуешь в целом"... 
Такое настроение прежде всего совершенно исключает трагическое отношение к жизни и неизбежности. Раз что должно случиться, то и пусть случается, - нечего этим мучиться, нечего об этом даже думать. Людей, например, ждет смерть. Что может быть ужаснее этого? "Как могли про смерть они забыть?" Юноша-самоубийца в статье Достоевского "Приговор" пишет: "я не могу принять никакого счастья, просто потому, что не буду и не могу быть счастлив под условием грозящего завтра нуля". Вот как воспринимает неизбежность смерти гнилокровный юноша, и со смертью-то никогда не встречавшийся. А Одиссей двадцать лет жизни провел в кровавых боях под Троей и в смертно-опасных скитаниях по миру; смерть несчетное число раз заглядывала ему в самые глаза. И он говорит: 
Мыслью о смерти мое никогда не тревожилось сердце. 
Ахиллес выезжает на последний бой с Гектором, убившим Патрокла. Он всходит на колесницу и обращается к своим бессмертным коням, - пусть они вынесут его сегодня из битвы иначе, чем Патрокла, брошенного на побоище мертвым. И вдруг разверзаются уста одного из коней, и человечьим голосом он отвечает Ахиллесу. 
Вынесем, быстрый Пелид, тебя еще ныне живого. 
Но приближается день твой последний! Не мы, повелитель, 
Будем виною, но бог великий и рок самовластный. 
Хоть бы бежать наравне мы с дыханием стали Зефира, 
Ветра, быстрейшего всех, - но и сам ты, назначено роком, 
Должен от мощного бога и смертного мужа погибнуть. 
Перед нами вдруг как будто отдернулась какая-то завеса, мир потемнел, и из мрачных, холодных его глубин зазвучал железный голос судьбы. И вот сейчас, кажется, невидимые трагические хоры в мистическом ужасе зачнут свою песню о жалком бессилии и ничтожестве человека, об его обреченности, о страшных силах, стоящих над жизнью. Но... но трагедия на Элладе еще не родилась. 
Вспыхнувши гневом, коню отвечал Ахиллес быстроногий: 
"Что ты, о конь мой, пророчишь мне смерть? Не твоя то забота! 
Знаю я сам хорошо, что судьбой суждено мне погибнуть 
Здесь, далеко от отца и от матери. Но не сойду я 
С боя, доколе троян не насыщу кровавою бранью!" 
Молвил, - и с криком вперед устремил он коней звуконогих.