Два конца

Барсуков помолчал.
– В нынешнее время и по трактам – который народ идет в кабак, а который в школу, – возразил он. – Азии-то этой, может быть, все меньше становится с каждым годом.
Андрей Иванович безнадежно махнул рукою.
– Ну, где там! Довольно этой Азии у нас, на тысячу лет хватит! Вы меня извините за выражение, только я о русском человеке очень худо понимаю: он груб, дик! Дай ему только бутылку водки, больше ему ничего не нужно. О другом у него дум нет.
Барсуков удивленно поднял брови.
– Как это так – нет? Мало вы, я вижу, знаете. Пригляделись бы, осмотрелись бы кругом, – может быть, и увидели бы. Везде жизнь начинается, везде начинают шевелиться; каждый хочет жить своим умом, хочет понимать, особенно из молодых. Стоячая вода всем надоела. Что действительно – старики это считают излишним, а молодые уже совершенно других убеждений.
Андрей Иванович скептически повел головой.
– Нет, не согласен! Конечно, я не говорю: механики, наборщики, ну, там, конторщики, наш брат – переплетчик, – об этих я не говорю. Это – люди, можно даже сказать, замечательные, образованные, со знаниями. Или вот, скажем, вы или Елизавета Алексеевна. А я говорю о сером народе, о фабричных, о мужиках. Это ужасно дикий народ! Тупой народ, пьяный!
Барсуков слушал, крутил бородку и посмеивался.
– Да вы, может, не там смотрите? – насмешливо спросил он. – Конечно, если по трактирам искать, то трудно найти, или по кабакам… А вы бы в другом каком месте поискали, – в школу бы, скажем, сходили, на курсы. Может быть, увидели бы поучительное… "Дикие", "тупые"! – резко произнес он и перестал смеяться. – Проработает парень двенадцать часов на заводе, выйдет, как собака, усталый, башка трещит, а бежит на курсы, другой раз и перекусить не успеет. Это от дикости, что ли? К ночи только домой воротится, а утром рано вставай, опять на работу. От дикости это? От дикости он на последний грош газетку выписывает?
Барсуков своею неловкою походкою зашагал по комнате.
– То-то, должно быть, против дикости и старики у нас бунтуются, – с усмешкой продолжал он. – Очень недовольны, что их "просвещенных" понятий больше не уважают! Начнет этакий старик поучения читать: вот, дескать, была у нас в Торжке девушка, и вселились в нее черти; отвезли ее к какой-то там святой бабушке, продержали год, – как рукой сняло; вышла на волю, поела скоромного пирожка, и опять в нее черти вселились… А молодой смеется, спрашивает: пирожок-то, значит, чертями был начинен?.. Старик скажет: гром оттого, что Илья-пророк по небу катается, а молодой ему: какой такой Илья-пророк? Это – электричество!.. Какая дикость! "Электричество"! а? На курсы вздумал бегать, электричество изучать, кислороды всякие! Уж подлинно – Азия!
– У вас какие же на этих курсах лекции преподают? – спросил заинтересованный Андрей Иванович.
– Разное преподают, – неохотно ответил Барсуков. – Химию, физику, русский язык… алгебру, геометрию…
Он сел к столу и лениво стал прихлебывать чай.
– Полезные предметы, – сказал Андрей Иванович тоном знатока.
– Предметы необходимые… Знаете, сходимте как-нибудь вместе на курсы! – предложил Барсуков и оживился. – Стоит наблюдения. Я курсы кончил, а другой раз нарочно хожу. Вы мало знаете, потому и говорите. Какие живые ребята есть, сознательные! Так и рвутся до знания, все хотят знать в корень. Такого куда ни брось – не заржавеет… И откуда силы берет! Днем на работе, вечером на курсах, придет домой – отдыха не знает, сейчас за книгу, другой раз всю ночь просидит… Это, батенька, не то, что у интеллигенции: ходит себе мальчонка – в гимназию там, в университет; заботы ни о чем нет у него, все папаша предоставляет. "Ванечка, миленький, только учись, пожалуйста!" Протащат этак по всем наукам, а там уж и местечко готово: пожалуйте, получайте жалованье!..
– Черт возьми! Ей-богу, надобно бы сходить посмотреть! – воодушевился Андрей Иванович.
– Много поучительного… Старики уж так косятся! – улыбнулся Барсуков. – "Ученые, – говорят, – курсанты! В студенты, что ли, записались? Ничего этого не нужно; грамоту да письмо знаешь – и довольно". Объяснять им, на что человеку знание нужно? Этого они не поймут, – ну, а между прочим, сами замечают, что в нынешнее время везде на заводах больше ценят молодого рабочего, чем который двадцать лет работает, – особенно в нашем машиностроительном деле; старик, тот только "по навыку" может: на двухтысячную дюйма больше или меньше понадобилось, он уж и стоп! А для молодого это пустяки.
Барсуков оживился. Он рассказывал много и долго. Андрей Иванович слушал, и разные чувства поднимались в нем; он и гордился, и радовался; и грустно ему было: где-то в стороне от него шла особая, неведомая жизнь, серьезная и труженическая, она не бежала от сомнений и вопросов, не топила их в пьяном угаре; она сама шла им навстречу и упорно добивалась разрешения. И чем больше Андрей Иванович слушал Барсукова, тем шире раздвигались перед ним просветы, тем больше верилось в жизнь и в будущее, – верилось, что жизнь бодра и сильна, а будущее велико и светло.
– Нет, в нынешнее время о многом начинают думать, – сказал Барсуков. – Никто не хочет на чужой веревочке ходить. Хотят понять условия своей жизни, ее смысл.
Он прошелся по комнате, задумчиво остановился у печки.
– В летошнем году у нас на курсах один, Сергей Александрович, читал русскую литературу. Между прочим, решал вопрос: какая разница между научной литературой и художественной? Научная литература – если, например, исследовать жилище рабочего: сколько кубического воздуха, какой процент детей умирает, сколько рабочий в год выпивает водки… А художественная литература то же самое изображает чувствительно: умирает рабочий, – дети голодные, жена плачет, грязь кругом, сырость, есть нечего. И он думает: для чего он всю жизнь трудился, выбивался из сил, для чего он жил? – Барсуков сурово сдвинул брови. – Он жил, а жизни не видел, видел только ее призрак сквозь копоть фабричного дыма… Какая же была цель его существования?
Андрей Иванович порывисто встал и быстро зашагал по комнате.
– Нет, ей-богу, на курсы ваши поступлю! Дай только немножко поправлюсь, сейчас же запишусь!
Два года назад Андрей Иванович однажды уже сделал опыт – записался в школу; но, походив два воскресенья, охладел к ней; не все там было "чувствительно", – приходилось много и тяжело работать, а к этому у Андрея Ивановича сердце не лежало; притом его коробило, что он сидит за партой, словно мальчишка-школьник, что кругом него – "серый народ"; к серому же народу Андрей Иванович, как все мастеровые аристократических цехов, относился очень свысока. Но теперь Андрею Ивановичу все это казалось очень привлекательным.
– Совершенно все это в моем духе!.. Ей-богу, вот думаешь-думаешь так о жизни… Какой смысл?.. Зачем?..
Андрей Иванович подвыпил, ему хотелось теперь не слушать, а говорить самому. Выпивая рюмку за рюмкой, он стал говорить о свете знания, о святости труда, о широком и дружном товариществе.
Катерина Андреевна тоже выпила уж три чашки крепкой жженки. Глаза ее блестели, на щеках выступил румянец. Она подсела ближе к Барсукову, брала его за локоть, горячим взглядом смотрела в глаза и спрашивала:
– А вы читали "Макарку-душегуба"? Правда, интересная книга?
Пробило десять часов. Елизавета Алексеевна не возвращалась. Барсуков встал уходить. Подвыпивший Андрей Иванович целовал его и жал руки.
– Вы заходите, Дмитрий Семенович! Я так вам рад!.. Голубчик! Знаете, есть в груди вопросы, как говорится… (Андрей Иванович повел пальцами перед жилетом), – как говорится, – насущные… Накипело в ней от жизни, хочется с кем-нибудь разделить свои мнения… Да! Вот еще! Я вас кстати хочу попросить: нет ли у вас сейчас чего хорошенького почитать? Недосуг было это время раздобыться.
– Да вот, не хотите ли, я Елизавете Алексеевне Гросса принес, "Экономическую систему Карла Маркса"? Полезная брошюра. Тогда ей отдадите.