Два конца

После веселого романса сестры спели несколько грустных песен. Головы кружились от выпитого пива, и на душе у всех стало тихо, нежно.
Помнишь ли, милая, ветви тенистые,
Ивы над темным прудом?
Волны плескались кругом серебристые,
Там мы сидели вдвоем.
Там поклялись мы при лунном сиянии
Вечно друг друга любить…
Помнишь ли, милая, наши свидания?
Как же их трудно забыть!
Слушатели были задумчивы… В раскрытую форточку тянуло гнилою сыростью, в тесной комнате пахло пивом и табаком, лица у всех были малокровные, истощенные долгим и нездоровым трудом, – а песня говорила о какой-то светлой, ясной жизни и о светлой любви среди природы.
Пел соловей свои песни могучие,
Стан твой сжимал я рукой…
Вдруг все взгляды обратились в угол за комодом. Пение смолкло. Ляхов, подперев голову руками и впившись пальцами в волосы, рыдал, низко наклонясь над столом. Он рыдал все сильнее. Мускулистые плечи судорожно дрожали от рыданий.
– Василий Васильевич, что это с вами? Успокойтесь! – сказала испуганная Александра Михайловна. – Выпейте воды холодной!
Она побежала в кухню и принесла из-под крана воды.
Ляхов вышел на середину комнаты, бледный, всклокоченный, с распухшими глазами.
– Скажи, Андрей, зачем ты меня сюда допустил? Разве мне тут место?.. У вас тут хорошо и благородно, совесть у всех спокойна, вы можете песни петь, смеяться… А я – я вижу, какой я… подлец… и грязный негодяй…
Рыдания не дали ему говорить. Ляхов схватился за лоб и оперся о комод. Он рвал на себе галстук и манишку, чтоб дать волю дыханию.
Андрей Иванович положил ему руку на плечо и страдающим голосом сказал:
– Ну, Вася, полно, что ты? Успокойся!
– Женщины, женщины! – рыдая, проговорил Ляхов. – Теперь только я вижу, как много они дают нам хорошего и как жестоко мы их оскорбляем…
Он вдруг бухнулся в ноги Катерине Андреевне.
– Ай!!! – Она истерически вскрикнула и отшатнулась.
– Катя! Прости меня! Я поступил подло и скверно… Но я не могу жить без тебя… Если ты меня не простишь, я повешусь, либо брошусь в Неву… Катечка!
С торчащими вихрами волос, с разорванным воротом, он, рыдая, ползал по полу и целовал подол юбки Катерины Андреевны. Взволнованная Катерина Андреевна отодвигалась от него и робко оправляла юбку.
– Я для тебя, Катя, хуже разбойника, хуже гадины… Скажи, – что мне делать, чтоб ты простила? Все сделаю, что велишь. Топчи, плюй на меня… Только прости, Катя!
Андрей Иванович, бледный и нахмуренный, стоял, прислонясь спиною к комоду. Александра Михайловна и младшая Вереева смигивали слезы. Вдруг Катерина Андреевна, с заблестевшими глазами, порывисто схватила шею Ляхова и горячо поцеловала его.
Ляхов вскочил на ноги, схватил ее в объятия и осыпал поцелуями. Кругом зашевелились и заговорили.
– Ну, вот и слава богу! – с облегченною улыбкою сказала Александра Михайловна, украдкою отирая слезы. – Давно бы так!
Андрей Иванович провозгласил:
– Черт возьми, нужно выпить для примирения! Тут уже всем следует коньяку, иначе нельзя!.. Катерина Андреевна, позвольте вашу рюмку.
Катерина Андреевна, со счастливым, раскрасневшимся лицом, протянула рюмку.
Все стали чокаться с Катериной Андреевной и Ляховым. Они стали на время главными лицами вечера, словно новобрачные на свадьбе.
Стали опять танцевать. Опять Катерина Андреевна была царицею бала. Все приглашали ее наперерыв, и больше всех Ляхов. И всегда хорошенькая, она теперь, упоенная счастьем, была прекрасна.
После вальса Ляхов проплясал трепака. Потом все перешли в комнату и попробовали петь хором; но вышло очень нестройно и безобразно. Упросили снова петь сестер Вереевых.
Ляхов продолжал пить стакан за стаканом, рюмку за рюмкой; он вообще пил всегда очень быстрым темпом. Лицо его становилось бледнее, глаза блестели. Несколько раз он уже оглядел Катерину Андреевну загадочным взглядом. Сестры кончили петь "Мой костер в тумане светит". Ляхов вдруг поднял голову и громко сказал:
– Катька! Ты у меня кольцо в два с полтиной украла… Отдай назад!
Александра Михайловна рассмеялась и бросилась к нему.
– Василий Васильевич, что это! Вот-те раз! Вы позабыли, ведь вы помирились, помирились, – вспомните-ка!
– Ты мое кольцо стащила, когда от меня ушла! Давай назад! – грубо крикнул Ляхов.
Катерина Андреевна вспыхнула.
– Господи, да что это такое!
– Стыдно вам так говорить, Василий Васильевич! – сказала Александра Михайловна.
– Нет, не стыдно! Вы не знаете, какая она. Она беременная была, когда я ее взял.
– Слушай, Васька, нам это вовсе неинтересно знать! – крикнул Андрей Иванович.
– Она мне должна быть до гробовой доски благодарна, что я ее взял: я ее грех покрыл.
– Как же это вы покрыли? Женились, что ли? – спросила Александра Михайловна.
– Я сказал, что ребенок мой.
– Эка – "покрыли"! Все равно, в воспитательный его отдали!
Ляхов с презрением и ненавистью оглядывал Катерину Андреевну.
– У нее таких, как я, столько было, сколько у меня пальцев на руках. Ведь она все равно, что первая с улицы: любой помани, – она сейчас пойдет к нему ночевать. Вон на святках, когда мы на Зверинской жили…
И он бесстыдно начал вывертывать всю подноготную их совместной жизни. Катерина Андреевна, онемев от неожиданности и негодования, сидела и кутала лицо в платок.
Елизавета Алексеевна вскочила с места.
– Александра Михайловна, да как вы ему позволяете?!
– Если вы, Василий Васильевич, не перестанете, то ступайте отсюдова! – сказала Александра Михайловна, побледнев.
– Фью-фью-фью-фью! – Ляхов засвистал и насмешливо оглядел обеих. – Слышишь, Андрей, как твоя жена выгоняет твоего друга?
– Я с нею вполне согласен! Это безобразие, конфуз! Сейчас же извиняйся в своем поступке, если хочешь тут оставаться!
– Так ты за жену, против друга?.. Ты должен ей в зубы дать за то, что она смеет гнать твоего гостя вон.
Андрей Иванович гаркнул:
– Ступай вон!
– Не пойду! – спокойно ответил Ляхов, плотнее уселся на стуле и усмехнулся.
– И вам не стыдно, Ляхов?! – воскликнула Александра Михайловна.
– Не стыдно! – хвастливо ответил Ляхов.
– Kurat (черт)! Ты пойдес вон! – в бешенстве крикнул Лестман, поднялся во весь рост и стиснул кулаки. Тяжелый, свирепый и сосредоточенный хмель охватил его. Остальные мужчины тоже поднялись.
Ляхов оглядел всех, засмеялся и встал со стула.
– Черт ли мне тут с вами оставаться! Набрали шлюх к себе, смотрю, – что это? Ни одной нет честной женщины!.. Сволочь уличная, барабанные шкуры! Наплевать мне на вас на всех!..
И он, шатаясь, вышел.
 
IX
На следующий день Андрей Иванович пришел в мастерскую угрюмый и злой: хоть он и опохмелился, но в голове было тяжело, его тошнило, и одышка стала сильнее. Он достал из своей шалфатки [Шалфатка – согнутый вдвое картон, куда складывается неоконченная работа переплетчика.] неоконченную работу и вяло принялся за нее.
Переплетная мастерская Семидалова, где работал Андрей Иванович, была большим заведением с прочной репутацией и широкими оборотами; одних подмастерьев в ней было шестнадцать человек. Семидалов вел дело умело, знал ходы и всегда был завален крупными заказами. С подмастерьями обращался дружески, очень интересовался их личными делами и вообще старался быть с ними в близких отношениях; но это почему-то никак ему не удавалось, и подмастерья его недолюбливали.
Андрей Иванович лениво скоблил скребком передок зажатой в пресс псалтыри in-quarto. Из-под скребка поднималось облако мелкой бумажной пыли, пыль щекотала нос и горло. Андрей Иванович старался сдерживаться, но, наконец, прорывался тяжелым кашлем; он кашлял долго, с натугою, харкая и отплевываясь, и, откашлявшись, снова принимался скрести. Рядом с ним приземистый Картавцов, наклонившись, околачивал молотком фальцы на корешке толстой "Божественной комедии". В длинной, низкой мастерской было душно и шумно. В углу мерно стучал газомотор, под потолком вертелись колеса, передаточные ремни слабо и жалобно пели; за спиною Андрея Ивановича обрезная машина с шипящим шумом резала толстые пачки книг; дальше, у позолотных прессов с мерцавшими синими огоньками, мальчики со стуком двигали рычагами. Пол был усеян обрезками бумаги, пахло клейстером и газом.