Московский Литературно-художественный кружок

Ярко стоит в памяти один из таких диспутов. При­ехавший из Петербурга модернист Д. В. Философов чи­тал доклад о книге Льва Шестова «Апофеоз беспочвен­ности». Зашел ко мне Ив. Ив. Скворцов-Степанов — боль­шевик, будущий редактор «Известий». Я ему предложил пойти на доклад. Он в Кружке никогда еще не бывал. Заинтересовался. Пошли вместе.
На эстраде за столом, покрытым зеленым сукном, — до­кладчик, приехавшие с ним из Петербурга Д. С. Мереж­ковский и 3. Н. Гиппиус, Андрей Белый. Председатель­ствовал поэт-модернист С. А. Соколов-Кречетов. Доклад­чик по поводу книги Шестова говорил о нашей всеобщей беспочвенности, о глубоком моральном падении совре­менной литературы, о мрачных общественных перспективах. Потом начались прения. Выступил Андрей Белый с длинною истерическою речью. Он протягивал руки к пуб­лике и взволнованно говорил об ужасающей всеобщей беспочвенности и беспринципности, о безнадежности будущего, о неслыханном моральном разложении литературы. Писатели занимаются тем, что травят собаками кошек. (В это время петербургские газеты шумели по поводу забавы, которую выдумали себе один небезызвестный беллетрист и два журналиста: они привязы­вали к ножке рояля кошку и затравливали ее фокстерье­рами.)
— Литература сплошь продалась! — восклицал Бе­лый. — Осталась небольшая группа писателей, которая еще честно держит свое знамя. Но мы изнемогаем в непосильной борьбе, наши силы слабеют, нас захлестывает волна всеобщей продажности… Помогите нам, поддер­жите нас!..
Андрей Белый был замечательный оратор. Речь его своею страстностью чисто гипнотически действовала на слушателей, заражала своею интимностью и неожидан­ностью. Публика горячо аплодировала.
Иван Иванович слушал, пожимал плечами и давился от смеха.
— Нет, не могу вытерпеть! Разрешается у вас высту­пать посторонним?
— Конечно.
Вышел — огромный, громовоголосый. Вначале слег­ка задыхался от волнения, но вскоре овладел собою, го­ворил едко и насмешливо. Недоумевал, почему так без­надежно смотрят выступавшие ораторы на будущее, говорил о могучих «общественных силах», временно побежденных, но неудержимо вновь поднимающихся и растущих. Потом о литературе.
— Господин Андрей Белый в пример развращенности нашей литературы приводит бездарного писателя, полу­чившего известность за откровенную порнографию, да двух газетных репортеров, занимавшихся совместной травлею кошек. И это — наша литература? Они — лите­ратура, а Лев Толстой, живущий и творящий в Ясной По­ляне, он — не литература? (Гром рукоплесканий.) Жив и работает Короленко, — это не литература? Максим Горь­кий живет «вне пределов досягаемости», — как вы думаете, неужели потому, что он продался? Или и он, по-вашему, не литература? Господин Андрей Белый докладывает вам, что осталась в литературе только ихняя кучка, что она еще не продалась, но ужасно боится, что ее кто-нибудь купит. И умоляет публику поддержать ее. Мне припоми­нается старое изречение: «Добродетель, которую нужно стеречь, не стоит того, чтобы ее стеречь!» Так и с вами: боитесь соблазниться, боитесь не устоять,— и не надо! Продавайтесь! Не заплачем! Но русскую литературу ос­тавьте в покое: она тут ни при чем!
Как будто в душную залу, полную тонко-ядовитых, расслабляющих испарений, ворвался бурный сквозняк и вольно носился над головами притихшей публики. Когда Скворцов кончил, загремели рукоплескания, какие ред­ко слышал этот зал.
Вскочил Мережковский с бледным от злобы лицом. С вызовом глядя черными гвоздиками колючих глаз, он заявил, что публика совершенно лишена собственных мыслей, что она с одинаковым энтузиазмом рукоплещет совершенно противоположным мнениям, что всем ее одоб­рениям и неодобрениям цена грош.
— И я вам докажу это. Вот я вас ругаю, — а зара­нее предсказываю с полной уверенностью: вы и мне бу­дете рукоплескать!
И правда, — зарукоплескали. Но рядом раздались свистки, шиканье. Многие из слушателей порывались на эстраду, но  председательствовавший Соколов-Кречетов не давал им слова. Все-таки одна курсистка взбежала на эстраду и взволнованно заявила:
— Я должна объяснить господину Мережковскому то, что он должен бы понимать и сам: «Публика» — это не организм с одним мозгом и двумя руками. Одни ру­коплещут Скворцову, другие — ему.
Пришлось закрыть собрание. Иван Иванович смеялся и потирал руки.
— Очень интересный провел вечерок! Никогда ниче­го такого не видал. Спасибо вам!
1937