Том 4. Повести и рассказы

Я звонил к Катре.
— Дома Катерина Аркадьевна?
Горничная удивленно оглядела меня.
— Сейчас доложу. — Сходила и воротилась. — Пожалуйте!
Катра вышла со свечкою в темную гостиную. Лицо у нее было странное и брезгливо-враждебное.
— Вы одна… Я боялся, что у вас народ будет! Хотите, — пойдемте погуляем?.. Чудная погода!
Катра пристально вглядывалась в меня. Вдруг она расхохоталась, как девочка.
— Знаете, который час?
— Н-нет.
— Двенадцатый!.. И на дворе сырость, туман… Ха-ха-ха!.. Пойдемте… Только за город пойдем, там туман чистый…
Она смеялась и не могла остановиться и, смеясь, поспешно одевалась.
— Только вы мне много-много говорите и не смотрите на меня. Слышите, — не смотрите! Я сейчас всех выгнала от себя. Боже мой, какие скучные люди!.. И какая тоска!.. Вы много будете говорить?
— А вам разве словами нужно много говорить? Мы все время много разговариваем, только не словами, — вдруг сказал я.
Она перестала смеяться, быстро взглянула на меня.
— Да-а?.. — И широко открыла глаза. — Идемте!
Мутный туман затягивал поля, но на шоссе было сухо. Над городом тускло белело мертвое зарево от электрических фонарей. Низом от леса слабо тянуло запахом распускающихся почек.
И я говорил, говорил.
— …Алексея я нисколько теперь не жалею, его я почти не чувствую. Но я весь охвачен запахом трупного разложения, я никуда не могу уйти от него. И не могу уйти от вставших отовсюду сил. Неведомые, они везде, кругом, — в луче солнца, в гнили тумана, в моем теле. В душе темнота, наверху бессильною змейкою крутится сознание, и я с презрением смеюсь над ним. Но сейчас, — вот перед тем как прийти к вам, — вдруг в этой темноте заполыхал странный, мелькающий свет. С замиранием я вспомнил о вас и пошел к вам… Катра! Есть жизнь и для отверженных — для вас, для Алеши, для меня! Вашею мутною душою вы почуяли путь. Пусть сознание вздымается на дыбы и бросается назад, пусть гадливо трепещет, презирает и ужасается… Вперед, holla! Под ногами обрыв и черная ночь? Ну что ж! Вперед с зажмуренною душою. Там радости, которых не знают сидячие души. И миг полета стоит десятка лет.
Я не замечал, что называю ее Катра.
Большие глаза улыбались нежно и радостно. Пьяно-веселым вихрем все крутилось во мне, и я чувствовал — этому вихрю звучит в ответ странно насторожившаяся душа.
— Я скажу, Катра. Мы очень мало с вами говорим, мы все время на ножах. Но что это такое? Уже давно я чувствую, что вы во мне, и я… да, и я в вас. И мы играем в прятки.
Что еще говорилось? Не помню. Бессвязный бред в неподвижном тумане, где низом шел ласкающий запах весенних почек и мертво стояло вдали белое зарево. Не важно, что говорилось, — разговор опять шел помимо слов. И не только я чувствовал, как в ответ мне звучала ее душа. Была странная власть над нею, — покорно и беззащитно она втягивалась в крутящийся вихрь.
Я, задыхаясь, сказал:
— Темно. Дайте вашу руку.
И мы шли.
— Все еще нельзя смотреть вам в лицо? А я буду.
Я взглянул в ее огромные насторожившиеся глаза. И темнота не мешала. В них мерцала радость покорной, отдающейся очарованности. Как будто я нес ее на руках, а она, прижавшись ко мне щекой, блаженно закрыла глаза.
Я близко наклонился к ней. Вдруг Катра вздрогнула и быстро выдернула руку.
— Послушайте, вы пьяны! От вас пахнет водкой!.. — Она с отвращением отшатнулась. — Какая гадость!
Я смотрел на нее. Она повторяла:
— Какая гадость!
Злоба и гадливое отвращение вдруг охватили меня. Я пристально все смотрел на нее.
— И вы раньше не знали, что я пьян? Неправда! Вы знали уж тогда, когда пошли со мною! — Я злорадно добавил: — Вы даже были этому очень рады, вы поэтому именно и пошли!
— Гадость, гадость какая!
Мне казалось, — всем напряжением воли Катра взмучивает в себе содрогающееся отвращение. Она отбросила взглядом мой презирающий взгляд и высокомерно сказала:
— Проводите меня домой!
И повернула назад.
Мы шли и молчали.
Было глухо. Было очень тихо от тумана. Катра быстро шла, опустив голову. В чаще леса что-то коротко ухнуло, рванулось болезненно и оборвалось, задушенное туманом. Вздрогнув, Катра пугливо оглянулась и пошла еще быстрее.
Вдруг жалующимся голосом она сказала:
— Я не могу так скоро идти!
Как будто это я ее заставлял.
Пошли медленнее. Катра робко вглядывалась в туман. Жалким, детским голосом она проговорила:
— Дайте вашу руку. Мне страшно!
Оперлась на мою руку и все с большим страхом оглядывалась.
— Тут вдоль шоссе, трактиры, тут часто режут людей… Везде безработные, грабежи… У нас ночью по всей улице сняли медные дощечки с дверей и дверные ручки… Вчера опять была экспроприация на механическом заводе…
Я злился. Катра вздрагивала, пугливо прижималась ко мне и деланным голосом повторяла:
— Мне стра-ашно!
Было неестественно. И все-таки делалось жутко. Теперь что-то из ее души заражало меня. Мертво выдвигались из тумана пригородные кусты, белесые от далекого зарева.
Вздрагивали искривленные губы, бегали глаза.
— Мне стра-ашно!
Комедиантка! Все в ней деланно и преувеличенно — и боящийся голос и вздрагивания. Она нарочно вздрагивает, чтобы крепче прижаться ко мне. Это все она мстит мне за тогдашнюю поездку на тройках.
— Что это?.. Аа… Аааа!!.
С воплем Катра метнулась в сторону. Споткнулась о кучу шоссейного щебня и упала. Я бросился к ней. Корчась в усилиях воли, она глушила вопль, впивалась пальцами в осыпавшиеся камни.
Вдруг голова неестественно согнулась. Подбородок впился в грудь. Тело медленно изогнулось дугою в сторону, скорченные руки дернулись и замерли. Вот так история! Она была без чувств.
Я старался приподнять ее. Тело было странно негибкое, глаза закрыты.
— Катерина Аркадьевна! Катерина Аркадьевна!
Она неподвижно лежала с закрытыми глазами и вдруг тихо всхлипнула. Сильнее, все сильнее. Грудь дышала с хриплым свистом, как туго работающие мехи. Катра раскрыла глаза, в тоске села.
— Боже мой, у меня все тело распухает!.. Нет воздуху, нечем дышать!.. Кто тут? Расстегните мне платье!
Я неумело попробовал. Крючочки какие-то, кнопки… Она нетерпеливо оттолкнула мою руку, захватила ворот и дернула его, обрывая.
— Куда воздух делся?.. Боже мой! О боже мой!
На первом встречном извозчике я довез ее до дому.
Слабая, разбитая и жалкая, она сидела молча.
Пролетка остановилась у крыльца. Катра с ненавистью взглянула на меня и с колюще-холодным вызовом сказала:
— Вы думали, я чего-нибудь испугалась? Вовсе нет. Ничего я не боялась.
И, не простившись, пошла к крыльцу.
Ну да! Ведь я же ждал, давно ждал этого! Я ждал — и нечего ужасаться! Уж два месяца назад я похоронил его. О господи!..
Ремонтные рабочие рано утром подобрали на рельсах за сахарным заводом его раздавленный труп. Голова нетронута, только с одной ссадиной на лбу, в редкой бородке песок и кровь. И на бледном, спавшемся лице все было это странное выражение, как будто он притворяется. Хотелось растолкать его, сказать:
— Ну, будет же, Алеша! Перестань! Ведь это слишком мучительно!
И он быстро поведет головою и, притворяясь, будто вправду был мертв, с деланным удивлением раскроет глаза.
Но средь лохмотьев пальто, в черно-кровавой массе легких, белели и выпячивались лопнувшие ребра, из срезанных наискось бедер сочилась ярко-алая, уже мертвая кровь, и пахло сырым мясом.
Вечером, воротившись от Маши, я сидел в темноте у окна. Тихо было на улице и душно. Над забором сада, как окаменевшие черные змеи, темнели средь дымки молодой листвы извилистые суки ветел. По небу шли черные облака странных очертаний, а над ними светились от невидимого месяца другие облака, бледные и легкие. Облака все время шевелились, ворочались, куда-то двигались, а на земле было мертво и тихо, как в глубокой могиле. И тишина особенно чувствовалась оттого, что облака наверху непрерывно двигались.