Том 4. Повести и рассказы

— Трус! Предатель… Сейчас же все бросай работу!
И с песнями ушли из мастерских. А присоединились только из сочувствия.
Забежал к Катре, попросил вызвать ее. Горничная сказала, что выйти она не может, а просит к себе.
В «будуаре», — кажется, так это называется, — сидели толстый адвокат Баянов и приезжий из столицы юноша. Катра с радостной улыбкой встала навстречу. Какая-то особенная у нее улыбка, — медленная и яркая: всю ее эта улыбка освещает изнутри.
Я сказал, что спешу. Она как будто не слышала, усадила меня. Почему она не могла ко мне выйти?
Юноша неестественно-поющим голосом читал стихи. Гибкие, певучие звуки баюкали внимание, трудно было понять, о чем речь.
Я пересидел стихи, подошел к Катре. Смеясь глазами, она взяла меня за локоть и сказала:
— Пожалуйста, посидите четверть часа, — мне нужно с вами поговорить.
Юноша еще читал стихи. Шла речь о каких-то неслыханных «дерзаниях», о голых женских телах, о громовых беседах с «братом-солнцем»:
 
 
Брат мой солнце! Ясный, ярый,
 
Пьяный жаром старший брат!
 
 
Тонкая шея туго была стянута высоким крахмальным воротничком. Неврастеническое лицо, длинные влажные пальцы. На что, кроме пакости, способен «дерзнуть» этот заморыш! Девочку растлить, обольстить и бросить с ребенком горничную, — другого никак я не мог себе представить.
— Извините, я не понимаю. Что такие за дерзания?
Вышел спор. Я говорил о громадности и красоте дерзаний, которыми полна действительная жизнь. Он неохотно возражал, что да, конечно, но гораздо важнее дерзание и самоосвобождение духа. Говорил о провалах и безднах души, о божестве и сладости борьбы с ним. А Катра заметно увиливала от разговора наедине. Ее глаза почти нахально смеялись надо мною. Мне стало досадно, — чего я жду? Встал и пошел вон.
Катра вышла следом. Я молча надевал пальто.
— Погодите, ведь вам что-то было нужно?
Я презрительно ответил:
— Вам, я вижу, это неудобно. Тогда не надо… До свидания.
Катра вспыхнула.
— Вы воображаете, я боюсь… Что вам нужно?
Я сказал.
— Хорошо, я согласна.
— Так я пришлю Алешу.
Катра с враждебной и вызывающей насмешкой взглянула на меня.
— Знаете, Константин Сергеевич, — я согласна только потому, чтобы вы не воображали, будто я боюсь… А все это до тошноты противно, скучно и пошло. «Транспорт»… Зачем целый транспорт, когда всю вашу литературу можно пронести в жилетном кармане? «Эксплуатация», «классовая борьба», «организация», «предательство буржуазии»… Господи, и неужели кто-нибудь читает это!
Много шелухи поднялось в воздух с ураганом, грозно загудело в нем — и бессильно упало наземь, когда ураган стих. Я думал, Катра не из этих. Но и она как большинство. Ее радостно и жутко ослепил яркий огонь, на минуту вырвавшийся из-под земли, и она поклонилась ему. Теперь огонь опять пошел темным подземным пламенем, — и она брезгливо смотрит, зевает и с вызовом рвет то, чем связала себя с жизнью.
А был миг. Я его не забуду. Сквозь мою вражду к ней, сквозь презрение к ее переметчивости этот странный миг светится в воспоминании, как вечерняя звезда в узком просвете меж туч.
Толпы дико побежали по Большой Московской. Все ворота и калитки были предательски заперты. Падали люди. Я вырвал Катру из топочущего, мчащегося человеческого потока; мы прижались к углублению запертой двери.
Бледный мальчик, прижимая руку к боку, набежал на нас.
— Ай-ай-ай-ай!.. Настоящие пули!
— Мальчик! Сюда иди, сюда!
Он непонимающими глазами оглядел меня и побежал дальше и повторял:
— Настоящие пули!
Наискосок через улицу, наклонившись, бежал под пулями Иринарх и закрывал голову поднятым локтем, как будто над ним вился рой пчел. Из Ломовского переулка, как шакалы, выглядывали молодцы лабазника Судоплатова с дубинками.
Подбежал студент с простреленной рукой. Эсер — он не раз выступал против меня на митингах. Ухватившись за косяк, он безумно смотрел, как судоплатовцы с воем и свистом ринулись наперерез бежавшим, как замелькали в толпе их дубинки.
Сзади нас была железная дверь какого-то подвала. Висел замок. Я дернул, — он не был заперт. Быстро я отодвинул засов.
— Товарищи! Сюда!
Мы с Катрою проскользнули в дверь. Но студент стоял как околдованный и все смотрел.
— Да идите же, товарищ! Скорее, а то увидят!
Я втащил его в подвал, замкнул дверь. Крутые каменные ступеньки шли вниз. Громоздились до потолка пыльные бочки, деревянная скамейка пахла керосином. Странно-тихо золотились пылинки в узком луче солнца. На улице трещали револьверные выстрелы и молниями прорезывали воздух вопли избиваемых.
По рукаву студента текла кровь.
— Вы ранены. Садитесь, перевяжем.
Как в гипнозе, он сел. Катра засучила ему рукав, стала перевязывать носовым платком рану. В замершем порыве студент безумными глазами смотрел на дверь, и душа его была не здесь.
Затопали ноги, со стоном грохнулся кто-то за дверью.
— За что бьете?.. Злодеи!.. ааа-аа!!.
Студент рванулся, роняя на пол окровавленный платок.
— Боже мой, а я здесь сижу!.. Пустите меня!
— Сидите, товарищ!
— Пустите! Господи, какие мы подлецы! Мы их звали, мы вместе с ними должны и погибнуть!
— Вы с ума сошли! Какой в этом смысл?
Он с презрением оттолкнул меня и бросился по крутым ступенькам к двери.
— Ведь вы без оружия! У вас помутилось в голове, очнитесь!
— Мы должны с ними умереть!
Я его удерживал, но душу с дрожью вдруг охватил стыд и горький восторг. Лязгал под руками студента отодвигаемый ржавый засов. Смерть медленно накладывала свою печать на его бледное лицо. И вдруг преобразилось это лицо и вспыхнуло живым, сияющим светом. Он выбежал на улицу.
Громкий вызывающий крик, полный восторга и муки:
— Да здравствует!..
И топот ног. Рев человеческих гиен. И глухие удары.
Я неподвижно стоял. Мир преобразился в безумии муки и ужаса. Весь он был здесь, где золотой луч тихо вонзался в груду пыльных бочек, где пахла керосином жирная скамейка. Кругом — кровавое, ревущее кольцо, а дальше ничего нет.
Из полумрака на меня смотрели огромные глаза с бледного, прекрасного, восторженного лица. Охватывал душу безумный восторг от какой-то чудовищной, недоступной уму правды. Я взглянул на Катру.
Все было сказано без слов.
— Идем!
Огромные глаза ее все смотрели на меня. Грудь вздымалась, как будто не могла вместить того, что открылось душе.
— Да. Идем… Погодите. Прощайте, товарищ!
В первый раз она сказала это слово «товарищ».
Руки раскрылись, мы обнялись и крепко поцеловались. В запахе пыли, керосина и кровавого ужаса от свежего лица пахнуло весенним запахом духов.
Улица была уже пуста. Ее опять откуда-то обстреливали. Валялся у дверей аптекарского магазина пыльный труп в кроваво-черных обрывках студенческой тужурки.
Мы медленно шли вдоль улицы. Пули жужжали, с визгом рикошетировали от камней.
— Товарищи! О боже мой… Товарищи!..
Ерзая руками по мостовой, у тумбы лежал рабочий с простреленною ногой.
— Товарищи!.. Не бросайте меня!.. О боже мой!.. Жена у меня, четверо ребят…
Я схватил его под мышки, приволок к ближайшему крыльцу. От соборной площади бежали с дубинками пьяные молодцы из холодных лавок. Катра метнулась к двери. Она была старая, на старом, непрочном замке.
— Смотрите! Можно выдавить!
Я ударил плечом, дверь распахнулась. Мы втащили раненого. В конце старенькой галерейки чернела обитая клеенкой дверь.
Раненый стонал. Перебитая нога моталась.
— Товарищ, тише! Сберите все силы, молчите! Услышат черносотенцы или из квартиры выйдут. А бог весть, кто там живет.
— О-о-о… Погодите!.. ну… Ну, вот!
Он вцепился зубами в полу пальто и замер, дрожа и всхлипывая.
Но клеенчатая дверь уже раскрывалась. Выглянул седой, полный господин в тужурке отставного полковника.