День ангела
За окнами открывается вся огромная Москва с железным мостом через реку и сияющими сине-зелеными куполами храма Василия Блаженного. Вдруг прямо под окнами раздались звуки духового оркестра, и медленно прополз грузовик с открытым гробом, вокруг которого на скамьях сидели родственники, одетые в черное. Сверху мне было отчетливо видно застывшее лицо покойника, до подбородка укрытого красным покрывалом и осыпанного мелкими белыми астрами. За грузовиком вышагивал оркестр, дуя в свои ослепительные трубы. Мне не понравилось, что первое наше утро в Москве началось этими похоронами, кольнуло тяжелое предчувствие, но Патрик, который всегда угадывает, что со мной, начал объяснять, что мы приехали в один из самых экзотических городов на свете, где столько всего строится, все меняется прямо на глазах, и нам будет все интересно. Наверное, правда.
В центре Москва перерыта-перекопана, как будто вспорота наизнанку. На каждом шагу – желтые горы подмерзшей земли, половина дорог утопает в месиве темно-красной глины. Ни пройти, ни проехать. Везде грохочущие экскаваторы, озабоченные фигуры мужчин в засаленных кепках и женщин в ватниках и красных косынках. Женщины здесь работают наравне с мужчинами – все вместе строят метро, которое должно, как говорят, открыться к годовщине революции. Мы с Патриком вышли прогуляться по городу, и меня поразило, как выглядят люди вблизи. На их усталых и серых лицах нет ничего общего с изображениями на тех радостных плакатах, которыми пестрит город. Одеты все бедно и скудно, толчея на улицах немыслимая, трамваи набиты битком. Все натыкаются друг на друга, огрызаются, самых нерасторопных и слабых прибивает к стенам домов, и они стоят там до тех пор, пока не удастся опять ввинтиться в безжалостный людской поток. Но знаешь, что меня сразу поразило? В людях заметна какая-то напряженная дисциплинированность, словно они все время чувствуют, что за ними присматривают и могут наказать. Мы с Патриком решили вернуться обратно в гостиницу на трамвае. На остановке, когда мы подошли, было всего пять человек, но и они тут же выстроились друг другу в затылок. То же самое у газетных и табачных киосков. Никто не стоит просто так, сам по себе, все стремятся занять какую-нибудь очередь, словно без очереди жизнь сразу же распадется. Много нищих, очень много! Особенно тяжелое впечатление производят беспризорные дети. Нас предупреждали в посольстве, что это очень ловкие воришки и нужно как можно крепче прижимать к себе сумочки, но сейчас, увидев этих детей, истощенных, бледных, чумазых, до которых никому нет дела, я почувствовала такой стыд, словно это по моей вине они бегают по улице и просят на хлеб.
В среду мы были приглашены в американское посольство на обед. Я еще в Лондоне слышала, что Буллит и его жена задают в Москве какие-то неслыханные пиры и праздники. Утром я пересмотрела и перемерила все, что у меня есть. Остановилась на сером длинном платье из шелка, которое мне сшили в Риге. Сразу после завтрака пошел дождь и сильно запахло гниющей листвой, которой засыпаны улицы. В шесть за нами приехала машина, и я накинула поверх платья драповое пальто с белым песцом, которое мне тоже сшили в Риге. Машина наша остановилась у великолепно освещенного особняка, похожего на настоящий дворец.
То, что я увидела, оказалось намного богаче и пышнее, чем мы с Патриком представляли себе раньше. Женщины одеты роскошно. Многие сильно обнажены, в драгоценностях и мехах. Причем жемчуг и бусы теперь носят не так, как раньше, а перекидывают их на открытые спины, чтобы привлечь внимание к своему голому телу. А из мехов больше всего песцов и чернобурок. Было, правда, и несколько ярко-рыжих, очень пушистых лис. Красятся теперь тоже не так, как раньше, – ни темных теней на веках, ни бордовой помады. Брови очень тонкие, ниточкой, а губы ярко-алые с золотистым или вишневым отливом. Почти все дамы были на очень высоких каблуках. Но угощение, Лиза! Столы буквально ломились от еды. Горы черной икры, ананасы, виноград, бананы. Я в своем сером платье, с одним только маминым медальончиком на шее, чувствовала себя просто Золушкой. Рядом со мной все крутилась какая-то дама с мышиной мордочкой и так сверкала своими бриллиантами, что больно было глазам. Оказалось, что это жена какого-то крупного военного начальника.
В большом беломраморном зале с колоннами танцевало несколько очень элегантных пар. Лиза, J’ai hallucine!. [3] Представь себе окно в форме гигантского веера, высоченный сводчатый потолок и в самом центре его неправдоподобно огромную, полыхающую огнями хрустальную люстру! Патрик сказал, что оркестр выписали из Стокгольма. Дирижер во фраке до пят, с жестким огненным бобриком, как будто весь в иглах, был похож на какого-то фантастического ежа.
Потом мы попали в столовую. Столовая – очень пестрая, яркая, украшена в стиле рюсс, по углам – клетки с новорожденными ягнятами, козлятами, был даже один медвежонок. В стеклянной галерее чудесный зимний сад, роскошные цветы, зреют лимоны и апельсины. Просто как в сказке! На каждом столе стояли большие бело-розовые букеты: розы, лилии и нарциссы. Маки, привезенные из Голландии, разложили так: по одному цветку к каждому прибору. Ложки, ножи и вилки – массивные, серебряные, с золотыми вензелями. Голова у меня закружилась от этого блеска, от звуков и запахов. В три часа утра заиграли гармоники и запели петухи, которые висели под самым потолком столовой в ажурных позолоченных клетках. Все гости засмеялись, захлопали в ладоши, а Буллит, багровый и потный от выпитого, приподнялся и поклонился.
Теперь, Лиза, главное: я познакомилась со знаменитым Дюранти! Мы сидели за одним столом с ним и с этой идиоткой Анной Стронг, у которой губы были так неряшливо накрашены оранжевым, словно она клоун в цирке. У Дюранти очень насмешливое лицо, глаза серые, прозрачные. В его лице часто появляется какая-то особая твердость, вернее сказать, неподвижность, почти парализованность, с помощью которой, мне кажется, он отводит от себя постороннее любопытство. Дюранти сильно хромает, но это нисколько не мешает, напротив, даже придает мужества. Я уже знала от Патрика, что Дюранти недавно получил Pulitzer Price [4] за свои репортажи о положении дел на Украине. Он уже несколько лет живет в Москве и много ездил по стране, так что к его мнению всерьез прислушиваются и в Европе, и в Америке. После ужина Патрик куда-то отошел, Стронг тоже умчалась со своими морковными губами, и мы с Дюранти остались одни за нашим столом. Я смутилась и неловко поздравила его с этой престижной премией. Он вдруг очень близко наклонился к моему лицу, словно хотел понюхать мои глаза и волосы, и засмеялся странным деревянным смехом:
– Да что репортажи! Они все равно все подохнут от голода. Ça me dit rien!. [5]
Я так резко отшатнулась от него, что задела локтем бутылку с недопитым шампанским, она упала, и шампанское пролилось мне на ноги. Он увидел это, и у него как-то бешено заблестели глаза:
– Хотите, я допью остатки вина с вашего колена?
– Что?! – Я по-настоящему испугалась: вдруг показалось, что он готов наброситься на меня.
– Хочу быть галантным французом, – засмеялся он одними губами, а глаза так и остались бешеными. – Вы говорите, что Франция – ваша родина, ведь так? Но и мои золотые годы прошли в Latin Quartier. [6] Мы с вами почти земляки!
Я совсем растерялась, но все же попробовала сменить тему:
– Неужели русские крестьяне действительно голодают? Нам говорили об этом еще в Англии. Почему же вы тогда не пишете все, как есть на самом деле?
Он сморщился и взял меня за руку, словно я была ребенком, которого нужно успокоить:
– Во-первых, немного пишу. Учитесь читать между строчек… А во-вторых, какая разница? Европа – давно царство смерти. У людей всегда была развита потребность в жестокости и страсть к убийству. Ça booster le moral! [7] А русским не нужно мешать. Пусть они сами разбираются в своей каше. С’est le jour de la sainte touche! [8]