Последнее предложение (СИ)
— На себя потом поглядишь, умник! — угрюмо пробурчал Валерий, но прежней злобы в его голосе уже не было. — Майка, как же наш взаимный пакт о ненападении?
— Сегодня он не действует. И перестань обзывать меня нижним бельем — знаешь же, что терпеть этого не могу! Да, я у нее работаю, но при этом у нас очень хорошие отношения. Ритка — девчонка неплохая, хоть и взбрыкивает иногда, но я ее хорошо знаю и отношусь к этому лояльно, — Майя чуть повернула голову, и Роман ощутил на себе ее твердый, недобрый взгляд. — Так что вы смотрите — будете себя с ней вести девиантно, я вас огорчу — верите?
— Вам не поверишь, — он потер грудь — болело уже меньше, но все равно ощутимо. — Только кто из нас ведет себя девиантно, это еще большой вопрос… Странно, мне казалось, что это среди мужиков модно нанимать себе телохранителей женского рода.
— Всякие бывают обстоятельства, — неопределенно ответила она и сосредоточила все свое внимание на дороге. Роман покосился на ее сосредоточенный профиль, потом поднял голову и встретился глазами с маячащим в зеркале обзора мрачным лицом Валерия. Та еще семейка! Странно, что Валерий, вроде бы считающий его повинным во всех смертных грехах, позволяет ему болтать со своей женой и не возражает против того, что Роман едет в его машине. Он подумал, что при всей занятности и выразительности недавней сцены, Валерий не очень-то похож на подкаблучника.
— А вы, раньше, случайно не в милиции работали? — рассеянно спросил Роман. Майя улыбнулась, и ее лицо снова стало мягким и очаровательным.
— Да. В отделе кадров. Потом ушла. А Валерка так и не развязывается — принципы у него, видишь ли, рыцарь правопорядка! — она хихикнула. — Если б твое рыцарство еще должным образом оплачивалось!
— Молчи, женщина! — с сонной усталостью сказал Нечаев. — Нечего рассуждать на темы, в которых ты ничего не смыслишь. Давайте уже приедем. Надоели вы мне оба — я спать хочу, у меня утром дел полно.
Майя усмехнулась, но ничего не ответила, и в машине воцарилась тишина — до тех пор, пока она не остановилась возле дома Савицкого.
— Ну, спасибо, что подбросили, — Роман открыл дверцу и оглянулся на Нечаева, который сердито курил. — Рад был пообщаться, Валерий Петрович, было очень познавательно.
Валерий мрачно что-то пробурчал, а Майя легко улыбнулась и отстраненно кивнула, не взглянув на него. Роман вылез, довольный, что все, наконец, закончилось, захлопнул дверцу и направился было к своему подъезду, но тут его сзади окликнул раздраженный голос:
— Погоди-ка!
— Ну что еще? — недовольно спросил Роман, оборачиваясь к подходящему Валерию. Тот остановился, и почти с минуту они тускло смотрели друг на друга, чуть пошатываясь.
— Ни хрена я тебе не верю, — сказал Валерий с какой-то усталой обреченностью.
— Да пошел ты!.. — отозвался Савицкий почти дружелюбно. — Я и сам себе иногда не верю, потому что того, что я видел, быть не может. Но я это видел, и мне от этого весьма хреново, можешь хоть этим утешиться. Потому что больше, собственно, нечем. Ты не можешь доказать, что я затейливый маньяк, а я ничего не могу доказать даже самому себе.
Валерий скривился, словно откусил добрый кусок лимона, качнулся в сторону и прислонился к стволу березы. Его лицо вдруг стало совершенно невыразительным, но в глазах что-то поблескивало — остро, внимательно, настороженно.
— А знаешь, от чего умерла Назаревская? — неожиданно спросил он. Роман криво усмехнулся.
— А как же! Это ведь я ее злостно умертвил, согласно твоей версии! Опять возвращаемся к нашим баранам? Слышь, старлей, я спать хочу, ты тоже, может закончим пока? Я тебе уже говорил — желаешь допрашивать — вызывай повесткой! А если…
— Она утонула.
Роман осекся, ошарашено глядя на него и сразу же протрезвев окончательно.
— Чего?! Погоди, ты хочешь сказать, она захлебнулась собственной…но я же ее…
— У нее было полно воды в легких. В легких и в желудке. Анатом сказал, что такое может получиться лишь, когда воду вдыхаешь. Во всех дыхательных путях — вода, вплоть до альвеол. Он сказал, что это типичное мокрое утопление, ни о каком захлебывании собственной блевотиной и речи быть не может. Мыльная вода… — Валерий потер висок. — Анатом думал, мы вытащили ее из ванны. Когда я сказал, откуда ее вытащили на самом деле, он решил, что я его разыгрываю… Пришлось поставить ему пузырь, чтобы он счел этот случай экстренным, — Нечаев сунул в рот сигарету и исподлобья глянул на Романа. — Я спросил, мог ли человек с таким количеством воды в легких добраться до трамвая, сесть в него и уж только там умереть. Он мне сказал, что человек в том состоянии, в каком он его узрел, обычно загибается от паралича дыхательного центра, а не разгуливает по улице, если только вода не появилась в дыхательных путях непосредственно в самом трамвае, чего, естественно, быть никак не может. Теперь мы оба не знаем, как отписываться. У меня полно свидетелей, а он думает, что у всех у нас либо заговор, либо белая горячка. Черт меня дернул сесть в этот трамвай и проявлять активность!
— Почему ты мне это сказал? — хрипло спросил Савицкий, пытаясь осознать услышанное. — Нет, да этого быть не может… да и… как в ней могло что-то остаться — она ж полтрамвая залила! Наверное, твой танатолог просто…
— Кабы б так, я б счастлив был! — буркнул Валерий, и Роман сразу же почувствовал, что тот многого не договаривает. Он потер затылок, в котором словно засела тупая ледяная игла, покосился на «восьмерку», из которой выглядывала Майя, подававшая мужу безмолвные мимические сигналы, и закурил, а перед глазами стояла сверкающая снежная маска, заиндевевшие шарики глаз и капля влаги, стекающая по щетинистому подбородку.
Не поверят вам — вы ж знаете.
— А хорошо ты это все придумал, — безжизненно сказал он. — Затейливо. Думал, поплыву я от таких неожиданно открывшихся обстоятельств, сяду тут с тобой под деревцем и начну проливать горючие слезы… а там — кто ведает, глядишь, и признаюсь в чем-нибудь. Только можно было попроще и не так надрывно.
— Сука ты, — устало сказал Нечаев. — Я думал…
— А ты не думай! Ты не веришь в то, что я говорю, и тут же рассказываешь мне еще большую дикость. Мне это все уже… — Савицкий чиркнул себя большим пальцем по горлу. — Несколько часов назад я видел, как умер человек — умер самым идиотским образом, и я понять не могу, как это возможно… и не хочу понимать.
— Опять?! — Валерий отскочил от березы, словно она его обожгла, и его глаза внезапно стали огромными. — Какого… ты мне сразу не сказал?!
— Ты сам понял, чего спросил?
— Как, где, кто?!
Роман молча смотрел на него. Валерий сделал такое движение, словно собирался схватить его за горло, но вместо этого сунул руки в карманы и сжал пальцы в кулаки.
— Судя по твоей физиономии, ты был там один, и никто ничего не может подтвердить?
— Глядите-ка, какие чудеса логики, — Роман швырнул сигарету на асфальт и наступил на нее. — Сам поищи, старлей. Я «скорую» вызывал. Мерзлые трупы в такую погоду — явление нечастое, так что найдешь быстро. Рядом со мной сидел человек и меньше, чем за минуту он замерз насмерть. Иди, доказывай, что и это я сделал. Ну — баш на баш — ты мне сказку рассказал, и я тебе тоже.
— Ну ты и урод! — вырвалось у Нечаева, и он, крутанувшись на одной ноге, кинулся к машине. Роман крикнул ему вслед:
— А набрала она ванну-то?
— Что? — Валерий, запнувшись, обернулся — на его лице было злое недоумение. — Нет, не набрала. Сказала, пришлось заново набирать, видно пробка неплотно встала — вытекло все… Почему спросил?
Не отвечая, Роман повернулся и, пошатываясь, побрел к своему подъезду.
Он лег не сразу — еще несколько часов лежал на полу, на животе, и карандаш в его пальцах бегал по листу, вырисовывая лицо, ставшее уже ненавистным, — лицо, которому теперь было семь лет.
* * *Человек, выбравшийся из подкатившей к остановке под густыми липами маршрутки, был сосредоточен до крайности. Он шел очень прямо и очень аккуратно — так, как обычно ходят подвыпившие люди, стараясь казаться беспредельно трезвыми. Но человек с того самого момента, как открыл утром чуть опухшие глаза, не брал в рот ни капли ничего градусосодержащего, о чем очень сильно жалел. Он смотрел перед собой, не глядя по сторонам — не только не поворачивая высоко поднятую голову, но и не двигая глазами. Откровенно говоря, он предпочел бы оставить голову дома, но, увы, жизнедеятельностью организма это не было предусмотрено. Человек шел, щурясь от яркого солнца, а вокруг расправляло прозрачные радужные крылья теплое утро, и город, несмотря на будний час, казался нарядным, и многочисленные храмы, сияя куполами, грелись в солнечных лучах со снисходительно-добродушным видом, и небо, стряхнув с себя облачные гривы, было безмятежно-голубым, где-то спрятался ветер, и зелень листьев была неподвижна, в парке необычно рано оживала черемуха, дворняги вальяжно раскинулись на теплом асфальте, изредка моргая и зевая, в цветочных рядках появились ландыши, на березах пронзительно ругались скворцы, а аркудинцы, снующие по улицам, в верхней одежде нараспашку, а то и вовсе без нее, были необычайно улыбчивы и приветливы, и как-то враз до невозможности похорошели все девушки, и всюду было шумно и весело — словом, согласно лирике Фета, над душою каждого проносилась весна. Но идущий был словно окутан темным облаком болезненного недовольства. От гомона и тепла голова у него болела еще сильнее, сияние куполов и небесная голубизна резали глаза, он спотыкался об дремлющих дворняг и почти не смотрел на девушек, не замечал ландышей и предпочел бы тихой, разморяюще теплой погоде прохладу и дождь.