История детской души
Лионель не слышал этого замечания: все его внимание теперь было сосредоточено на длинной нити водяной травы, которую он всячески старался уловить рукою. Многим этот склизкий стебель показался бы весьма непривлекательным, но Лионель понял всю красоту его: сотни крошечных раковинок переплетались вокруг него, и каждая из них — хрупкая, нежная, красивая как жемчужина — содержала в себе жизнь — жизнь хрупкую, как и она сама…
Было над чем призадуматься, глядя на таинственное совершенство этих живых организмов!.. И, по мере того как мальчик всматривался в красоту этой ткани, сотканной волною, на его детскую душу, как бы надвигалась тень незримого, непроницаемого… и тот вопрос, мучительный и страшный, который столько ученых унесли не разрешенным с собою в могилу — мучительно теперь сказывался и ему… Причина, цель, смысл всего созданного — хоть бы, например, цель этого отдельного, никому не нужного, чудного мира раковин, как распознать ее… кто ее разъяснит?.. И малый ребенок задумался, и бессознательно душа его наполнилась той безнадежной печалью, которая выражена в Екклезиасте восклицанием „ Vanitas vanitatum».
Между тем в небесах одна краса сменялась другой… на краю моря земля и солнце как-бы слились в одно — внезапно яркое освещение потухло — и тихий сумрак вступил в свои права, окутывая таинственной дымкой берега и далёкие горы… Монтроз сложил весла, с наслаждением любуясь этою красотой: она точно напоминала ему родную красоту еще более живописной Шотландии. Затем взор его остановился на маленьком его спутнике, который все еще быль нагружен в созерцание вновь найденного своего сокровища…
— «Что это у тебя, Лионель?» спросил он. Мальчик быстро к нему обернулся.
— «Целая тысячи маленьких существ, живущих в хорошеньких, собственных домиках! "ответил он, улыбаясь, — «смотрите!» и он приподнял свою находку. «Ведь, это целый город, не так-ли? — и, чего доброго, его маленькие обитатели столько же о себе воображают, сколько и мы.» Но улыбка вдруг исчезла с задумчивого его личика. «Что вы об этом думаете, м-р Монтроз? a мне так думается, что мы не больше имеем значения во вселенной, чем эти маленькие создания.»
Монтроз на это ничего не ответил. Он поспешно вынул часы из кармана и воскликнул: — «Как уже поздно! Ну, голубчик, верни своих маленьких друзей родной их стихии, мне замысловатых вопросов теперь не делай, а лучше возьми-ка весло!»
Лионель вспыхнул от удовольствия — но, прежде нежели взяться за весло, он бережно опустил морское растение в пенящуюся волну, которая в эту самую минуту как-то ласково прижималась к лодочке. Ветка тихо поплыла с волною — Лионель проводил ее глазами и с увлечением принялся грести. Он греб всею силою своих слабых ручек, а Монтроз, соразмеряя свои силы с силами ребенка, едва дотрагивался до весла. Но был уже час прилива и попутные волны быстро влекли за собою маленькую лодку. Лионель весь раскраснелся, глаза его весело блестели, так что когда он выпрыгнули на берег, он имел весело-беспечный, жизнерадостный вид, свойственный всем мальчикам — даже морщинки на его лобике почти что совсем сгладились… «Ну, уж и достанется же нам, как вернемся домой!» — с веселым смехом воскликнул Лионель, указывая на потемневшее небо и на свое забрызганное платье.
— «Достанется мне, а не тебе,» сказал невозмутимым голосом Монтроз. «Но, — так как это мой последний вечер, — мне все равно.»
Мгновенно поблекла вся радость бедного Лионеля — он нервно и невнятно проговорил: — «Ваш последний вечер? — о, нет! этого быть не может! Вы не то сказать хотели!»
— «Успокойся, мой голубчик,» нежно глядя на него, начал Монтроз. «Пойдем, напьемся чаю, я постараюсь все тебе разъяснить. Видишь-ли, милый, жизнь наша то же, что плыть по этому самому морю — не всегда оно спокойно, а нам надо уметь справляться с ним и в непогоду… Мололи что в жизни бывает, всякая печаль приходит, приходится и расставаться с тем, что нам дорого — а все же унывать не должно! Лионель, милый, не огорчай меня, не тоскуй так!»
Лионель продолжал стоять молча — его личико снова стало бледное, и маленький ротик снова принял привычное суровое выражение.
— «Я знаю!» медленно произнес он. «Я знаю слово в слово, что вы собираетесь объяснить мне, м-р Монтроз! Мой отец отказал вам. Это меня не удивляет — я ожидал, что это случится скоро. Вы слишком добры ко мне, слишком снисходительны — вот оно что… Нет, я плакать не буду, право не буду,» говорил он, украдкой утирая слезы, «вы не должны этого подумать, — я за вас рад, что вы отсюда уезжаете, но себя мне жалко, очень, очень жалко! Я теперь как-то всегда себя жалею, — ведь, это очень малодушно! Марк Аврелий говорил, что самый презренный вид малодушия — это жалость к самому себе.»
— «Ах, брось ты этого Марка Аврелия!» с негодованием воскликнул Монтроз. Лионель -улыбнулся какой-то не детскою, безотрадной улыбкой. — «Ну, пойдемте, теперь я готовь, "сказал он.
Медленными шагами стали они подниматься в гору, — молодой человек шел легкой, твердой поступью, малый ребенок с трудом передвигал усталые ноги. Шли они молча: каждый был погружен в свою грустную думу, точно предчувствуя приближение чего-то недоброго… Они ни одним словом не обменялись, когда вдруг, неведомо откуда, прощальный луч, уже скрывшегося за горизонт, солнца огненным блеском озарил землю и море, и небо, и также быстро потух… Они даже не заметили этой красоты, которая в другое время привела бы их в восторг. Минуя главную улицу деревни, они направились прямо к маленькому, крытому соломой домику. Домик этот с верху до низу оброс вьющимися растениями, розами, фукциями, жасмином, среди которых, окаймленная рамками красных настурций, скромно выступала вывеска с следующей надписью: Кларинда Пейн. Свежие яйца. Лучшие сливки. Горячее печенье. Чай.
В этот домик вошел Монтроз с маленьким своим спутником.
Глава II
В этот самый вечер м-р Джон Велискурт, поздним послеобеденным часом, сидел за десертом со своим гостем с. Чарльзом Ласселем. С. Чарльз, человек молодой, красивый, ничем особенно не интересовавшийся, был всем известен в обществе. Он недавно познакомился с Велискуртами, но уже считался другом дома. Когда Велискурты переселялись, на время «сезона,» в свой великолепный Лондонский дом, Лассель то и дело забегал к ним, и всегда был желанным гостем. Но появление его в Коммортине было совершенною неожиданностью, так как все, по его же словам, думали, что он отправился в свое собственное поместье. Именно в эту минуту м-р Джон Велискурт подтрунивал над ним, не совсем ловко поднимая на смех его непостоянство.
— «Да-а!», как-то сквозь зубы проговорил сэр Чарльз, — «такова уже у меня привычка. Никогда не знаю, накануне, что буду делать завтра! Это истинная правда, я вас уверяю! Вышло так: один из товарищей пригласил меня гостить в замок Вормут — единственно по этой причине я в данную минуту нахожусь здесь!»
Миссис Велискурт, которая уже давно вышла из-за стола и сидела на кушетке у открытого окна, тут обернулась и улыбнулась… Ее улыбка была чудно хороша — огромные сверкающие глаза, зубы удивительной белизны придавали этой улыбке какой-то ослепительный блеск, который поражал и очаровывал всякого застигнутого ею врасплох.
— «Вероятно, общество у вас там в Вормуте самое избранное,» — иронически заметил м-р Велискурт, тщательно и осторожно снимая скорлупу с грецкого ореха, который деликатно придерживал длинными пальцами своих белых, выхоленных рук. «Нет никого ниже барона — а?» и он засмеялся чуть слышным смехом.
Сэр Чарльз из-за лениво полуопущенных век бросил на него взгляд, который заставил бы его содрогнуться, когда бы он заметил его: презрение, насмешка, злоба, бесконечная ненависть сказались в этом мимолетном взгляде, который на мгновение осветил его лицо каким-то зловещим блеском… Он потух так же мгновенно, как и вспыхнул, и в равнодушно-небрежном ответе нельзя было бы приметить и тени неудовольствия.