Вторая древнейшая. Беседы о журналистике
Много лет спустя, в середине 1982 года, меня догнал инфаркт, называемый врачами «трансмуральным». И вот я оказываюсь в реанимации Боткинской клиники. Огромная, до блеска вычищенная палата: высота — метров восемь, ширина — все десять, а длину сосчитал по плафонам, которые были на потолке в пяти метрах друг от друга, а всего их шесть, вот и перемножьте: получите, стало быть, тридцать; танцзал банкетного типа. Когда меня привезли, я был всего-то вторым, а через какое-то время и ровно в День Победы явился третий «танцор» — важный чиновник французского посольства (правда, всего лишь с подозрением на инфаркт). Вы уж меня простите, но рассказывать буду о случившемся, как оно было, не подбирая приличные слова, иначе история покажется пресной. Но она была с цветом, с запахом, с особым больничным и праздничным колоритом. И еще, пока не забыл: нам, новичкам, врачи сказали, что двигаться категорически нельзя, даже поворачиваться — в специальной постели — с великой осторожностью. Что касается старожила палаты (им оказался пятидесятилетний профессор-физик из МГУ), то с ним вообще не разговаривали: он был «не в себе». Ни движения глаз, ни дрожания мускулов на лице, никакой живой реакции: сфинкс!
Мы с французом лежали, смотрели в потолок и думали о смысле жизни, хотя ни он по-русски, ни я по-французски (но, признаюсь, не о Первом мае, это я о себе говорю, а о посольском чиновнике только предполагаю). Правда, я вспомнил почему-то мудрого Казинса, который что-то говорил о Гиппократе: смысл был, кажется, в том, что задача врачевания сводится к лозунгу «не навреди!», а больного — быть самому себе лекарством. Зачем вспомнил? — Бог его знает!
И в этот момент мои философские экзерсисы нарушила молоденькая сестричка, которая принесла профессору «кружку Эсмарха» (я так культурно называю клизму, чтобы хоть как-то облагородить последующие события). Предчувствуя ваше желание ускорить повествование, добавлю только два штриха. Первый — профессор лежал визави по отношению ко мне и на расстоянии четырех плафонов над головой (двадцати метров), к французу — наискосок (двадцати пяти метров). Второй штрих оказался решающим: у профессора уже пять суток не было (извините) стула.
Теперь — вперед на Голгофу! Первая клизма, издав последний звук типа «фрсс!» (как жидкость, засосанная водоворотом), не изменила профессорского выражения лица. Сестричка подумала, набрала новую порцию воды, и — «фрсс!» Уже не только сестра, но и мы с французом с интересом посмотрели на профессора: само бесстрастие. Маска вместо лица. Сестричка пошла за лечащим кардиологом, они вернулись, набрали третью клизму, снова «фрсс!» и — сфинкс, изваянный мрамором! Тут уже на помощь вызвали заведующего отделением, посовещались: ну, с Богом. «Фрсс!» Никакой реакции. Пошла четвертая…
Последний первомайский салют в Москве, из двухсот орудий, не годился в подметки звуку, которым салютовал наш профессор. «Кружку Эсмарха» вместе с резиновой трубкой вырвало из рук медсестры и отбросило в сторону. Физик-профессор и тут не изменился в лице, хотя мог, если бы подумал, где бы он был сейчас, если подтвердится закон о силе действия, равной противодействию?
И тут я увидел, что мой сосед стал в панике переползать по кровати в сторону («Стой, стрелять буду!» — мог закричать врач), не спуская глаз с плафона на потолке. Я тоже туда посмотрел: по плафону, с неотвратимостью судьбы, сползал, целя прямо в голову французского дипломата, большой и густой «подарок» физика.
Дали занавес.
Потом, вместе с лечащим кардиологом, мы прикинули, и у нас получилось, что «подарок» с учетом длинной стороны треугольника пролетел от ствола до цели метров пятнадцать. Рекорд был достоин занесения в книгу Гиннесса. Через неделю француз выписался (без дипломатической ноты протеста правительству, а с благодарностью). Я вернулся домой месяцем позже, а профессор еще остался в реанимации, но в последние дни уже узнавал меня и мило улыбался.
Надеюсь, вы уже поняли, читатель, что два эпизода из моей жизни имеют единственную цель: самому вспомнить и вам рассказать о кризисе нынешней медицины. Делать это нужно серьезно и не с наскока, предварительно отрешившись враждебности. Я предпочитаю тональность ироническую: она продуктивней.
Медицина страдает тяжкой болезнью, имеющей не функциональное, а органическое происхождение. Я не врач, у меня высшее медицинское «звание»: я пациент. Мои недуги говорят шепотом, в то время как болезни отечественной медицины криком кричат.
Оставляю эту безразмерную тему без рецепта: нет у нее начала и не видно конца. Знаю только, что отдельные успехи и блистательные достижения «штучных» врачей и таких же клиник вселяют в нас надежду: вдруг «починится» вся система отечественного здравоохранения. Или и это — химера? Как очень многое в нашей реальной жизни?
Пустой карман — пустые хлопоты.
Вечерняя Москва. 1999, 21 мая
Растягиваю за углом
Не мешкая, признаюсь читателю: писать буду с откровенным использованием иносказания, тем более что все мы, «журналюги», скоро (избави нас Бог, конечно!) с мушкетерской улыбкой на устах обратимся за помощью к испытанному за долгие десятилетия другу по имени Эзоп; одежда и союзники, как вам известно, выбираются «по погоде».
Вы не можете помнить традиционный ответ на такой же традиционный вопрос «Что было раньше?» — «Раньше все было!» Интересно, как ответили бы немцы, жившие при Гитлере, и наши, «вкусившие» жизни при Сталине? Полагаю, одинаково. Почему? Будущее и прошлое, по определению, должны казаться людям лучше сегодняшнего: такова человеческая природа. Там хорошо, где нас нет, — в будущем. А в прошлом мы просто были моложе: фокусы элементарной абберации, вот и весь секрет.
Если хотите, я рискну перечислить все, что когда-то было, а месяца полтора назад — «здрасьте»! — вернулось из небытия. Забытые из-за рыночных лет термины: «очередь», «дефицит», «блат», «в одни руки». Продуктовые карточки на горизонте. И это «все», что когда-то «было»?
Перечислять дальше? Хлеб пока есть? Есть. Браки заключаются? Дети появляются на свет Божий? Стабильность пока (худо-бедно) есть? А что еще надо личности, считающей свободу «продуктом» не первой необходимости? Тогда попробуем вспомнить два глаза, которые (по Вольтеру) даны человеку для того, чтобы одним видеть добро, а другим — зло. Теперь для освежения памяти цитата из Уинстона Черчилля: «Капитализм — это неравное распределение богатства, а социализм — это равное распределение убожества». Что у нас сегодня на дворе (спрашиваю, пока разрешено «вякать»): рай или уже ад? Не поленитесь: гляньте в окно, на улицу, на весь мир.
А немцы все еще колупаются в капиталистической трясине, бедолаги.
Я, коренной москвич, прекрасно помню, что чистильщиками обуви в столице всегда были айсоры. Один из них по имени Айзик (лет шестидесяти) сидел годами в открытой кабинке, под козырьком, у входа в ближайшее от меня метро «Красносельская». Он густо ваксил наши школьно-студенческие ботиночки, лихо пролетал бархоткой, после чего не только не брал с нас денег за честный труд (плюс материал), а давал всем без исключения (!) по пять копеек «в долг». На наш наивный вопросик: «Когда принести денежки, дядя Айзик?», он делал ладонью классический национальный жест и говорил: «Ац!» Мы давно уже догадывались, что «пальто не надо»! Сапожников почему-то называли «холодными» (почему — я до сих пор не знаю), но если судить по нашему Айзику, были они «теплыми».
На Русаковской улице стояла моя родная пятиэтажка — напротив маленького кинотеатра «Шторм» (почти игрушечного, на тридцать пять посадочных мест). Его сегодня нет: «штормом» снесло, чтобы пустить эстакаду в сторону метро «Бауманская». А на первом этаже пятиэтажки в квартире «два-дробь-один» и жила моя семья. В далекие времена, но уже при мне, достроили шестой этаж и с внешней стороны прямо по улице пустили лифт с чисто одесским объявлением: «Лифт вниз не поднимает!» Потом на лицевую сторону дома повесили огромную рекламу (промышленного изготовления) с изображением дамского каблука (?!), со стрелкой в сторону Гаврикова переулка (где в ту пору был и ныне есть педагогический институт) и текстом тридцатисантиметровыми буквами по всему фронтону: «Растягиваю за углом!»