Дизелятник

Бамут. Потом майор, который положил на взлетке в Моздоке мое дело в отдельную стопку, – он не желал мне добра, просто не глядя выбрал папку из полутора тысяч таких же, но я в числе еще десятерых человек остался в Моздоке, а Вовка и Кисель улетели этим же днем. Я хотел быть с ними, просил майора меня отправить, но он оказался неумолим.
И я пропустил май 96-го. Потом старшина дважды пробивал мне отпуск.
Потом заболел отец. Потом он умер. И в августе я не попал в бойню.
Эти люди провели меня по жизни, как по минному полю, и я оказался живой, хотя этого быть не должно. Видит бог, я ни разу не косил, не юлил, не отвиливал. Приказывали – ехал, приказывали – шел, приказывали – служил. Судьба сама выводила меня из войны.
Но система упорно и уверенно исправляла эти ошибки судьбы. Словно прошел через минное поле – все, вырвался, выжил, – но на краю стоят комендант со следователем и багром, чтобы самим не подорваться, заталкивают тебя обратно на мины – давай, парень, звездуй, это твой долг. Тебе нельзя жить. Не имеешь права. Служи. И по возможности подыхай.
Этот капитан в окошке – какая ему разница, поставил печать и забыл.
Все, я уже на войне.
Нет, изловил дезертира.
Коменданту какая разница – восемнадцатилетний сопляк. Не косит, не просится ближе к дому, едет обратно. Армии сильно поплохеет из-за моих десяти дней? Ведь мог же не сажать.
Нет. Посадил. Прикрыл задницу.
Следак этот. Клепа. Восстановил справедливость. Соблюл закон.
Покарал преступника. Укатал пацана в кутузку.
Теперь еще и три года дисбата. А потом еще и свой год дослуживать – срок отсидки в срок службы не входит. Итого четыре.
Главное – за что? За десяток лишних дней жизни?
Следователь снова залез в портфель, протянул пустой лист:
– На, пиши…
– Что?
– Явку с повинной.
– Я не являлся с повинной. Я не лыжник. Отпустите меня, товарищ капитан? И я уеду. Сегодня же…
– Пиши, пиши. Так всем лучше будет. И тебе тоже. Пиши… Я, Бабченко
Аркадий Аркадьевич, 1977 года рождения, старший сержант, от службы в армии не уклоняюсь и готов продолжить службу в любой точке России…
/в любой/ точке России.
Фразу про “любую точку” Клепа повторил дважды, сделав интонационное ударение на слове “любой”.
Я написал все, что он хотел. Поставил подпись, дату. Протянул ему листок.
Все, чем ты можешь теперь оперировать, – это лишь слова, обещания.
Следователь рассматривается уже не как капитан с мизерной зарплатой, а как властелин судеб.
Он аккуратно убрал листок в свой портфель.
Мне как-то все стало безразлично. Навалились отупение, равнодушие к собственной жизни. Устал я выкарабкиваться из дерьма. Тюрьма так тюрьма. Хрен с вами. Сажайте. Камчатка так Камчатка – хрен с вами, везите. Дембель так дембель – хрен с вами, увольняйте. Губа так губа.
Дизель так дизель. Мне уже как-то по фигу.
Теперь я знаю, что и тот капитан, и комендант, и следователь на самом деле были лишь очередными витками судьбы, которая уводила меня от войны все дальше и дальше.
Хотя сами они, в отличие от той женщины-врача, не желали мне никакого добра.
Впрочем, зла не желали тоже.
Я просто не был для них человеком. Всего лишь бумажкой. Номером дела. Просроченной справкой. И ей надо было дать нужный ход. О том, что за всеми этими справками стояли живые люди, что они решают человеческие судьбы, – об этом они даже и не думали, наверное.
Им просто было по фигу – сяду я, сдохну или выживу, вот и все.
Но моя судьба решилась так, как решилась. Если бы капитан не был таким исполнительным, то уже через день я был бы в окопах.
За те три месяца, которые я провел под следствием, война закончилась. И обратно в Моздок я больше уже не вернулся.
Что сказать? Спасибо, товарищ капитан.
То ли я вскакивал шустро, то ли еще что, но нового срока мне не накинули, и через две недели (с учетом выходных вышло 13 дней) перевели в некое подразделение-пересылку под названием Пункт сбора военнослужащих. ПСВ. Было в этом полку такое. Собирали там всякие отбросы военного общества. Дезертиров, лыжников, каличей. И решали – сажать их, демобилизовать или отправлять обратно.
Создавался ПСВ специально под Чечню – люди бежали оттуда толпами, и командование объявило нечто вроде амнистии, придумав лазейку: если ты свинтил не от армии вообще, а от дедовщины и служить в принципе не отказываешься, то тебя не сажали, а переводили в другую часть.
И теоретически каждый мог прийти на этот пункт и добровольно сдаться.
Практически же ПСВ называли не иначе как “дизелятником”, потому что все, кто там содержался, были потенциальные дисбатовцы, “дизеля”.
Из тех, кто был в первой Чечне, через дизелятник прошли многие.
У каждого была своя история. Был там парень, который, отслужив уже свои два года, схлопотал за дедовщину еще четыре, – нарушил молодому позвоночник. Два из них он к тому времени отсидел, а оставшиеся два ему заменили армией. И получилось у него “ДМБ 1994 – 2000”. Это он так на стене комендатуры написал. Прикольный был парнишка – метр с кепкой и зубы пулей выбило. Если слишком сильно смеялся, челюсть вылетала.
Был еще один – сутки подстреленным провалялся где-то в предгорьях, прежде чем его подобрали и сдали в госпиталь. Там он пробыл еще месяц.
За это время матери прислали похоронку и гроб с телом сына. А он взял очухался и домой приехал. Теперь начальство решало, что с ним делать, – то ли отправлять обратно в Чечню на добивание, то ли увольнять, как уже убитого.
Был и еще один, подорвавшийся на мине, – оторвало крайние фаланги всех пальцев на правой руке.
Был Пшеничников – тщедушный забитый дух. Он даже повоевать толком не успел. Его просто везли в мотолыге на войну. Мотолыга подорвалась на мине. Контузия.
Был Андрияненко, которому перебило оба колена, и ноги у него почти перестали сгибаться. Ходил он как на ходулях. Но служить ему оставалось еще год.
Встретил я там и Кольку Беляева – своего друга, сироту, которого забрали в армию из детдома. Мы познакомились с ним еще на призывном пункте. В учебку на Урал нас везли вместе. Потом я попал в связь, в
Моздок, а он – в пехоту, в 166-ю бригаду. Потом мы оба попали в
Чечню. Потом у меня умер отец, а ему спустя два дня снайпер прострелил ноги в Грозном – медсестра полезла вытаскивать раненого, и снайпер ее убил, а он полез вытаскивать ее, и тот же снайпер раздробил ему голени.
Многих не вспомнить уже. Реархивация – процесс сложный. Все эти годы я хотел одного – не вспоминать. У меня семья, жена, дети. Я стал другим. Прошлое лежит в архиве памяти, забито в дальний угол мозга, и доставать его оттуда невыносимо. Программа реархивации есть только одна – водка. Не хочется опять становиться тем, кем был, и переживать все заново. Это дорога в яму, и выбираться из нее с каждым годом становится все сложнее.
Был Тимофей – не помню, имя это или кликуха. Тихий, исполнительный паренек. В учебке он был вместе со мной и Колькой. Тоже прошел этот путь. Потом мы вместе дослуживали в Твери.
Через дизелятник прошли и те пятеро парней, которые служили со мной в Моздоке. Они нашли денег – сняли помпу с БТР и продали ее Греку, – сбежали, добрались до Москвы электричками. Ночевали у меня дома.
Потом обокрали мою квартиру. Больше всего было жаль два новых костюма, которые прислали моей маме из Америки. Я их даже ни разу не надел.
Одного из этих парней, Ширяева, я тоже встретил в Твери. Он дослуживал в соседней части. К нам они приехали в баню. Я узнал его сразу. Он тоже узнал меня – я видел. И тоже сделал вид, что не заметил, отвернулся.
Был парень, попавший в плен и живший потом в чеченской семье. Они прятали его от боевиков, а потом вывезли в Моздок в багажнике автомобиля. Часть его к тому времени расформировали, и ему просто некуда было возвращаться. Тоже ждал своей судьбы. Плен в нем остался навсегда. А потом из Чечни приехал племянник его хозяина и украл его сестру.