Досье беглеца

Роман этот был, в сущности, подготовлен в письмах. Керн писала, что она "истлевала от наслаждений", однако получала наслаждения тогда от других, а не от михайловского затворника. Разгорелась пылкая любовная афера с тайными записками, интригами (большей частью выдуманными для пущего эффекта), романтическими прогулками в лесу, стремительным натиском, ревностью к другу Вульфу, никогда не пропускавшему своего случая, и всем прочим ее мужчинам. Все, по выражению поэта, было "и вдоль, и поперек, и по диагонали". Любовь эта многократно описана и обросла легендами. Для нас важнее другое. 
В записках, оставленных Керн, нет и намека на то, что она была в курсе его планов. Но дом в Тригороском жил обсуждением деталей пушкинского побега. Хозяйка Тригорского Осипова непосредственно в нем участвовала. Близкая многим друзьям поэта и обожаемая им, могла ли Анна Керн остаться в неведении относительно того, что волновало его в этот период? Мог ли Вульф не нашептать ей о планах бегства? И - была ли она лишь посвященной или же соучастницей? 
Позже Керн писала: "...нахожу, что он был так опрометчив и самонадеян, что, несмотря на всю его гениальность - всем светом признанную и неоспоримую,- он точно не всегда был благоразумен, а иногда даже не умен...". Самое известное в русской лирике стихотворение "Я помню чудное мгновение" он подарил ей. Пускай слова "гений чистой красоты" придумал не он, а Жуковский в стихотворениях "Я музу юную бывало" и "Лалла рук", остальное сочинено в Михайловском. Он дурачится, он подписывает письмо к ней "Яблочный Пирог". Он неблагоразумен, это точно, а вот насчет не умен... 
Над Пушкиным, обиженным на весь белый свет, довлеет между тем разрешение отправляться для операции аневризмы в Псков, и он не знает, как из этой ситуации выкрутиться. Письмо его к Жуковскому полно сарказма: "Неожиданная милость Его Величества тронула меня несказанно, тем более, что здешний Губернатор предлагал уже иметь жительство во Пскове; но я строго придерживался повеления высшего начальства... Боюсь, чтоб медленность мою пользоваться Монаршею милостью не почли за небрежение или возмутительное упрямство. Но можно ли в человеческом сердце предполагать такую адскую неблагодарность? Дело в том, что 10 лет не думав о своем аневризме, не вижу причины вдруг о нем расхлопотаться". 
Намерение Пушкина не ехать в Псков вызвало недоумение друзей в Петербурге. Он просил, они хлопотали, царь дал добро, и такая неблагодарность. Сам не знает, чего хочет. Петр Плетнев, который, скорей всего, от Льва Сергеевича услышал о замысле Пушкина бежать из России, утешает поэта, что не все потеряно. "Дело об отпуске твоем еще не совсем решилось,- объясняет Плетнев.- Очень вероятно, что при докладе (императору.- Ю.Д.) сделана ошибка. Позволено тебе не только съездить, но, если хочешь, и жить в Пскове. Из этого видно, что просьбу об отпуске для излечения болезни поняли и представили как предлог для некоторого рассеяния, в котором ты, вероятно, имеешь нужду". Плетнев тут же добавляет: "А то известно, что в Пскове операции сделать некому. Итак, на этих днях будут передокладывать, что ты не для рассеяния хочешь выехать из Михайловского, но для операции действительной". Между тем пятнадцать тысяч рублей на пути от Плетнева к поэту (деньги, столь срочно ему необходимые в дорогу) задержались у Льва. 
Сам Пушкин считал, что исход был бы положительным, пусти друзья по инстанциям наверх его собственное прошение. "Зачем было заменять мое письмо, дельное и благоразумное, письмом моей матери?- пишет он Дельвигу.- Не полагаясь ли на чувствительность... (Тут многоточие; очевидно, поэт не решился назвать царя.- Ю.Д.) Ошибка важная! В первом случае я бы поступил прямодушно, во втором могли только подозревать мою хитрость и неуклончивость". Думается, однако, что результат был предопределен, и ни автор прошения, ни его тон значения попросту не имели. 
Те, кто ему пытался помочь, все еще не понимали суть дела. Игра была с высшим начальством. В письмах все вертится вокруг да около, за несколько месяцев Пушкин не передал им толкового объяснения, что реальная болезнь отсутствует. Даже в письме, отправленном Жуковскому с оказией (адрес на конверте: Н.А.Ж.), Пушкин продолжает недоговаривать. Возможно, он их берег: будучи обманутыми, друзья в глазах властей не становились соучастниками подготовки его побега. 
"И для нас, тебя знающих, есть какая-то таинственность, несообразимость в упорстве не ехать в Псков,- гадал Вяземский,- что же должно быть в уме тех, которые ни времени, ни охоты не имеют ломать голову себе над разгадыванием твоих своенравных и сумасбродных логогрифов. Они удовольствуются первою разгадкою, что ты - человек неугомонный, с которым ничто не берет, который из охоты идет наперекор власти, друзей, родных и которого вернее и спокойнее держать на привязи подалее". А Пушкин не без основания опасается, что ему предпишут жительство в Пскове, под постоянным надзором платных и добровольных агентов, и бежать будет еще трудней. К тому же там обман быстрее обнаружится - примитивный детский обман. Да кого! Самого Его Величества и еще с такой преступной целью. 
Пушкин писал: "Друзья мои за меня хлопотали против воли моей и, кажется, только испортили мою участь". Но друзей ли то была вина, когда он толком не объяснил свою волю? В письме к сестре Ольге Пушкин подводит итоги своего поражения в прошедшей кампании. 
"Я очень огорчен тем, что со мной произошло, но я это предсказывал, а это весьма утешительно, сама знаешь. Я не жалуюсь на мать, напротив, я признателен ей, она думала сделать мне лучше, она горячо взялась за это, не ее вина, если она обманулась. Но вот мои друзья - те сделали именно то, что я заклинал их не делать. Что за страсть - принимать меня за дурака и повергать меня в беду, которую я предвидел, на которую я же им указывал? Раздражают Его Величество, удлиняют мою ссылку, издеваются над моим существованием, а когда дивишься всем этим нелепостям,- хвалят мои прекрасные стихи и отправляются ужинать. Естественно, я огорчен и обескуражен,- мысль переехать в Псков представляется мне до последней степени смешной; но так как кое-кому доставит большое удовольствие мой отъезд из Михайловского, я жду, что мне предпишут это. Все это отзывается легкомыслием, жестокостью невообразимой. Прибавлю еще: здоровье мое требует перемены климата, об этом не сказали ни слова Его Величеству. Его ли вина, что он ничего не знает об этом? Мне говорят, что общество возмущено; я тоже - беззаботностью и легкомыслием тех, кто вмешивается в мои дела. О Господи, освободи меня от моих друзей!". 
Получив письмо, сестра целый день проплакала. Пушкин оскорблен, с ним поступили как с непослушным ребенком, подменив его деловую просьбу "каким-то патетическим письмом к императору", по выражению Анненкова. Поэт несправедливо упрекает друзей, что не упомянули вредный для него климат: ведь он сам ничего об этом не писал и не просил. Он сообразил выдвинуть эту "климатическую" причину только теперь. 
Жуковский продолжает действовать, и его настойчивая забота вызывает уважение. Он пишет Мойеру, прося его приехать в Псков прооперировать Пушкина, о чем по-деловому сообщает и в Михайловское: "Оператор готов". Надо только нанять в Пскове квартиру с горницей для доктора, где можно будет произвести операцию. Плетнев тоже сообщает в Михайловское о докторе: "Когда он услышал, что у тебя аневризм, то сказал: Я готов всем пожертвовать, чтобы спасти первого для России поэта. Это мне сказывала Воейкова, которая к нему о тебе писала...". 
Добросовестный доктор Мойер немедленно идет к попечителю Дерптского учебного округа Карлу Ливену испросить разрешения на перерыв в занятиях со студентами для отъезда с целью операции. Получив разрешение, он пакует хирургические инструменты и готовится отправиться в Псков. Это сравнительно недалеко - 179 километров, но все равно - день езды с восхода до заката, а то и полтора дня. 
Узнав об этом, Пушкин строчит Мойеру письмо, умоляя ради Бога не приезжать и не беспокоиться. "Операция, требуемая аневризмом, слишком маловажна, чтобы отвлечь человека знаменитого от его занятий и местопребывания",- объясняет поэт врачу. Другим Пушкин будет отвечать, что у него нет денег на хирурга. Третьим - что он может прооперироваться на месте у любого врача. Четвертым - что он обойдется пока без операции вообще. Несколько лет спустя Пушкин, Жуковский и Мойер встретились и, представляется нам, наверняка затронули в разговоре это происшествие, которое в 1825 году свело их заочно. Но никаких свидетельств их разговора не осталось.