Лишний персонаж в водевиле

 
Дружников Юрий
Лишний персонаж в водевиле
Юрий Дружников 
Лишний персонаж в водевиле 
Микророман 
1. 
"Астаррожна, дввери закррываюцца! Слледушшая станция -"Биларруссская"". 
В московском метро объявляется так торжественно, будто двери эти -- в светлое будущее. Металл в голосе -- чтобы никто не засомневался. Где их учили площадной дикции? Как с мавзолея вещают. А может, просто характер у меня испортился, и я стал ворчуном? 
Ворчун возвращался со спектакля, на котором был теперь зрителем, и с этим смирился. Покой нам только снится, говаривал он раньше. Теперь покой стал явью, а сон -- беспокойством. 
Многоцветная толпа вдавилась в полупустой вагон на "Маяковской" и притиснула Ипполита Акимыча к тем, кто оказался шустрей и успели сесть. Чтобы не налегать на сидевших, пришлось обеими руками ухватиться за перекладину. При небольшом его росте и давлении с трех сторон это было нелегко. В метро люди замечают друг друга, когда свободно. Если же в вагоне битком, то каждый сам по себе, будто один. Такой уж парадокс. Тем не менее пристальный взгляд на себе Ипполит Акимыч ощутил. Не повернешься, чтобы хоть взглянуть. Руки напряжены, не опустить. 
Пошевелив кожей на лбу, попытался оторвать прилипшую шляпу. И это не удалось. Сдвинул ее пальцем, повертел шеей, чем тут же вызвал ворчание соседа, которому ни за что ни про что задел ухо локтем. Наконец удалось в пределах возможного обернуться. У дверей, в двух шагах от себя, Ипполит Акимыч углядел молодого человека в больших очках, лицо которого показалось знакомым. 
Тот кивнул головой, вроде как поклонился. Зашевелил губами, произнося слова, кои в грохоте тоннеля не расслышишь. И когда губы, задрожав, приоткрылись, сразу вспомнилось имя: Радик. Конечно, Радик. Только у него так вздрагивали углы губ: что-то типично актерское. 
Механически кивнув в ответ, Ипполит Акимыч тут же пожалел, что сделал это. Вот кого не хотелось бы встретить. 
Поезд тормозил на "Белорусской", и надо было протискиваться к дверям. Может, сделать вид, что не вспомнил? Или, на худой конец, отвернуться? Оставался шанс проскользнуть, избежав встречи. Но Радик уже рванулся вперед, нырнул и, когда двери раздвинулись, вывалился на платформу. Толпа вынесла бы их вместе, даже если поджать ноги. Радик оказался впереди, и, едва людской поток вытек на платформу, они столкнулись лицом к лицу. Деваться некуда. Пожав руки, постояли, глядя друг на друга. Радик, худой и длинный, на голову выше. 
-- Помните меня? 
-- Ты ведь жил у Речного вокзала... 
-- Я с вами сошел. Вы все там же, на Малой Грузинской? Я из театра. Вы тоже? 
-- Угадал! А почему один? 
-- Так... Люблю один, -- жестко отрезал Радик. 
-- Ну, коли встретились, сядем? 
Нашли свободную скамью в стороне, чтобы люди, бегущие к эскалаторам, их не задевали. Душный ветер и человеческий поток, текущий мимо, создавали тот особый напряженный уют, которого не ощутишь, пожалуй, нигде, кроме как в московском метро. Радик тоже был смущен, и от этого неприязни к нему поубавилось. 
-- Опять весна, -- произнес нечто ничтожное Ипполит Акимыч, чтобы не молчать. 
-- В метро всегда весна, -- Радик усмехнулся, вытянул ноги и поглядел на грязные ботинки. -- Когда-нибудь, говорят, будет только хорошая погода. А плохой не будет. Страшно всю жизнь провести в метро. 
-- А вне метро не страшно? -- спросил Ипполит Акимыч. 
Они посмотрели друг на друга, и установилось какое-то взаимопонимание. Радик стал скептиком, как я. Отчего ж у меня на него обида? Что он мне сделал плохого? В чем виноват? 
Профессиональная память Ипполита Акимыча хранила в себе роли, даты, имена. К старости он стал воскрешать и прокручивать в уме целые эпизоды из прошлой жизни, заново их переживая. Вот и тут память услужливо предложила готовую кассету о том, что произошло между ним и этим юношей, к которому он отнесся, как к сыну. Впрочем, уже не юноша -- мужчина. 
Было это... Постойте-ка... Два года назад. Точнее, два с половиной. 
2. 
Дворники не успевали сметать листья. На дверь Листопаду, соседу Ипполита Акимыча, скульптору, кто-то тогда повесил дорожный знак для трамваев: "Осторожно! Листопад!". 
Вполне рядовой (чего уж там!) и немолодой актер неожиданно ушел из Театра на Малой Бронной. Ушел вторично. В первый раз -- с этой же сцены, когда разгоняли Госет, Государственный еврейский театр, после убийства Михоэлса. Отсюда Ипполита Акимыча увезли в воронке и судили как пособника космополитам. Во второй раз он сам устал и ушел в никуда, как отрубил. Судьба будто поджидала: через два месяца он потерял жену. 
Вера, супруга его, служила в театральной бухгалтерии, ездила в банк за получкой актерам и сама ее выдавала. Возвращалась она ночью после премьеры, и на улице стало плохо. Сколько времени прошло потом, пока ее "скорая" подобрала, трудно сказать, только уже было поздно. Выдержала Вера лагерь, после которого на поселении они с Ипполитом сошлись. А по сию сторону колючей проволоки, когда и квартиру кооперативную отстроили, и мебелишкой обзавелись, отошла из жизни в небытие. 
Пробыли они на Крайнем Севере сравнительно с другими недолго и, можно считать, выжили удачно. Запас молодого здоровья помог. На общих работах он провел не более шести лет, а по вечерам на сцене веселил мордастое лагерное руководство. 
Театр у них в воркутинских лагерях, согласно воле начальства, был лучше вольных театров: хороших актеров на воле уже к тому времени пересажали. Ставили там на одной сцене драму, оперетту, даже оперу -- на все зеков хватало. И рецензии в лагерной многотиражке на постановки печатали (само собой, без указания имен заключенных). Одна газетка у Ипполита Акимыча чудом уцелела: "С подъемом спел свою прощальную арию Владимир Ленский. Что касается Евгения Онегина, ему еще предстоит поработать над собой, побороться за досрочное освобождение". 
Из-за своего курносого лица, некрупности и мягкости фигуры Ипполит Акимыч играл в советских пьесах отрицательных героев, которые, однако, успешно перековываются. Был он также рабочим сцены. Вера мыла полы, шила в костюмерной. То, что они нашли друг друга на Севере, помогло им дотянуть до амнистии, но детьми они не обзавелись. Когда можно было рожать, рожать было нельзя. Потом дважды у Веры были выкидыши, пошли болезни. Врачи сказали, что поздно. Из-за отсутствия детей театр они любили вдвойне. 
Похоронив жену, справил Ипполит Акимыч нелепые поминки, повыл у себя в берлоге, пошел в церковь -- не помогло. Что-то, видно, отбили в сознании, назад не повернешь. Москва по чужим бедам не плачет. Стал куковать бобылем. Все вокруг поплыло сикось-накось. Но сдаваться он от одиночества не хотел. Попытался вернуться в труппу, чтобы не сиротствовать у себя на кухне. Оказалось, свято место пусто не бывает. Его роли уже тарабанил парень из Ярославского драмтеатра, ухитрившийся, как сказывали, за неделю фиктивно жениться, прописаться в Москве и развестись. 
Чтобы убавить ощущение одиночества, Ипполит Акимыч перестал запирать дверь. Даже забил молотком шуруп внутрь замка, чтобы случайно не защелкнулся. Засну, как Вера, и в квартиру никто не проникнет. Будут считать меня живым, а я давно того-с. Сосед, скульптор Листопад, старался его убедить, что жить в Москве без замка накладно. Ипполит Акимыч возражал: 
-- Ворью замки не помеха. Разве зеки в лагере запираются? Денег у меня нет. Кроме классиков, ничего дома не держу. Зачем домушникам классики? 
После того как в подъезде убили бутылкой по голове переводчика Костю Богатырева, все знакомые переполошились. Стали по два, по три дополнительных замка врезать. 
-- Убили Костю не случайно, это факт, -- рассуждал Ипполит Акимыч. -Виден почерк наших доблестных органов. Что до воров, то драматург Александр Флаг у нас в кооперативе семь специальных замков имел. Когда на дачу съехал, дверь у него отжали с другой стороны и с петель сняли. А замочки целехоньки. Захочет судьба распорядиться, она это сделает.