Шепчущие

Масштабы разрушений поражали. Ваза из Урука, шедевр шумерского искусства, датируемый примерно 3500 г. до н. э., старейший в мире резной ритуальный сосуд из камня, – сорвана с основания. Прекраснейшая арфа с головой быка уничтожена теми, кто ободрал с нее золото. Маска из Урука, первое натуралистическое изображение человеческого лица, – исчезла. Нижняя часть статуи из Бассетки – исчезла. Статуя Энтема – исчезла. Аль-Дайни переходил из зала в зал, заменяя пропавшее фантомами, – здесь костяная печать, там украшенная драгоценными камнями корона, покрывая призраками минувшего руины настоящего. И даже теперь, ошеломленный масштабом нанесенного урона, он мысленно шел по каталогу, стараясь припомнить возраст и источник каждой ценной реликвии на тот случай, если музейные архивы окажутся недоступными, когда они приступят к кажущейся сейчас невозможной работе по восстановлению утраченного.
Реликвии.
Аль-Дайни остановился. Закрыл глаза и едва заметно покачнулся. Проходивший мимо солдат спросил, все ли в порядке, и предложил воды – проявление любезности, на которое он не ответил из-за охватившего его беспокойства. Вместо ответа он повернулся к солдату и схватил его за руки. И если бы палец американца лежал на спусковом крючке, это порывистое движение разом бы покончило со всеми проблемами ученого.
– Я – доктор Муфид аль-Дайни. Заместитель куратора музея. Пожалуйста, помогите. Мне нужно спуститься в подвал. Я должен проверить кое-что. Это очень, очень важно. Вы должны помочь мне попасть туда. – Он кивнул в сторону вооруженных людей – фигур в бежевом в сумрачных коридорах.
Солдат с сомнением посмотрел на иракца и пожал плечами.
– Для начала, сэр, уберите руки. – Американцу было лет двадцать, не больше, но в нем ощущалась уверенность, свойственная людям постарше. Аль-Дайни отступил, извиняясь за свою бесцеремонность. – У вас есть удостоверение? – спросил солдат, звали которого, судя по нашивке на форме, Пэтчет.
Аль-Дайни нашел свой музейный бэйджик, но надпись там была на арабском. Порывшись в бумажнике, он отыскал визитку с арабским и английским текстами и протянул ее солдату. Прищурившись в скудном свете, Пэтчет внимательно изучил карточку и вернул ее пожилому иракцу.
– О’кей, давайте посмотрим, что тут можно сделать.
* * *
В музее аль-Дайни занимал две должности. Будучи заместителем куратора по римским древностям – этот официальный статус лишь в незначительной степени отражал глубину и широту его знаний, а также объем дополнительной ответственности, добровольно, неофициально и бесплатно взятой им на себя, – он числился еще и куратором фонда некаталогизированных материалов. Мало кто догадывался, какая титаническая работа скрывалась за скромным наименованием должности. В музее действовала сложная и устаревшая система инвентаризации, из-за чего десятки тысяч предметов оставались неучтенными. Часть подвала представляла собой лабиринт стеллажей, заставленных артефактами в ящиках и в открытом виде, и большая их часть, вернее, большая часть крошечных фрагментов, каталогизированных аль-Дайни и его предшественниками, не имели большой стоимости в денежном выражении, но представляли собой вехи, памятники цивилизации, либо изменившейся до неузнаваемости, либо полностью исчезнувшей из этого мира. Во многих отношениях именно подвал был любимым местом аль-Дайни в музее, ибо никто не знал, какие тайны здесь скрываются, какие неведомые сокровища можно обнаружить. Пока, сказать по правде, таковых нашлось не так уж много, но кладовая не пустела, потому что на каждый внесенный в каталог черепок или осколок статуи приходился десяток новых, только что обнаруженных. Объем известного постоянно увеличивался, но и с неисследованным происходило то же самое. Человек менее увлеченный считал бы эту работу бесплодной и невыполнимой, но в том, что касалось знаний, аль-Дайни был романтиком, и мысль о постоянно пополняющемся запасе неизвестного отзывалась радостью в его душе.
Держа в руке фонарик – Пэтчет, тоже с фонариком, следовал за ним, – аль-Дайни пробрался через каньоны архива и понял, что ключ уже не нужен – разбитая дверь болталась на петлях. В подвале было жарко и душно, в воздухе стоял резкий запах горящего пенопласта – грабители использовали его куски в качестве факелов, поскольку электричество отключилось за несколько часов до вторжения, – но внимание аль-Дайни привлекло вовсе не это. Мародеры и здесь оставили свои следы – перевернутые стеллажи, разбросанное содержимое ящиков и коробок, даже сожженные документы, – но, должно быть, не нашли ничего ценного для себя и убрались сравнительно быстро. Тем не менее кое-что определенно исчезло, и аль-Дайни с тревогой двинулся дальше. Добравшись до нужного места, он остановился и в отчаянии уставился на пустую полку. И все же надежда еще оставалась.
– Кое-что пропало, – сказал он Пэтчету, – и я умоляю вас помочь мне найти это.
– Что мы ищем?
– Свинцовый контейнер. Не очень крупный. – Ученый развел ладони примерно на два фута. – Простой контейнер с обычным запором и небольшим замком.
Вместе они осмотрели все открытые помещения подвала, а когда Пэтчет ушел по вызову командира отделения, аль-Дайни один продолжал поиски до наступления ночи, но никаких следов свинцового контейнера так и не нашел.
Если хочешь спрятать что-то ценное, положи это в кучу хлама. А еще лучше – заверни в тряпье, так что сокровище, даже оставаясь на виду, не привлечет ничьего внимания. Предмет даже можно занести в каталог как то, чем он не является; в данном случае: свинцовый контейнер, персидский, шестнадцатый век, внутри ничем не примечательный закрытый ящичек чуть меньшего размера, изготовлен, по всей вероятности, из железа и окрашен красной краской. Дата: неизвестна. Источник: неизвестен. Ценность: минимальная.
Содержимое: нет.
И все это – ложь, в особенности последний пункт, потому что если приблизиться к ящичку, находящемуся внутри контейнера, то покажется, что в нем кто-то говорит.
Точнее, не говорит.
Шепчет.
Мыс Элизабет, штат Мэн
Май 2009 года
Собака услышала, что ее зовут, и настороженно подошла к лестнице. Она спала на одной из кроватей, чего ей не полагалось. Прислушавшись, она не различила в голосе ничего, что намекало бы на опасность. Позвали снова. Звякнул поводок. Собака вскочила и бросилась вниз по ступенькам, едва не упав внизу.
Дэмиен Пэтчет успокоил ее, подняв руку, и пристегнул поводок к ошейнику. На улице было тепло, но пришел он в защитной военной куртке. Учуяв знакомый запах, собака ткнулась носом в карман, но Дэмиен отогнал ее. Отец отправился в ресторан, и в доме было тихо. Солнце клонилось к закату, и когда Дэмиен повел животное через лес к морю, небо у него за спиной уже отливало красным золотом.
Не привыкшая к ограничениям, собака нетерпеливо покусывала поводок. Обычно на прогулках ей предоставлялась полная свобода, можно было носиться где угодно, и теперь она недовольно рвалась вперед. Ей даже не позволили остановиться и принюхаться, а когда она попыталась помочиться, грубо и бесцеремонно потащили дальше. На ближайшей березе висело гнездо пятнистых ос. Сейчас, к вечеру, серое сооружение, днем представлявшее собой гудящую агрессивную массу, притихло. В начале недели, когда собака попыталась отведать сладкого березового сока – слетевший с дерева желтобрюхий дятел-сосун продолбил в коре дырку, оставив манящий источник для разного рода насекомых, птичек и белок, – ее ужалила оса. Теперь, приближаясь к знакомому дереву, собака это вспомнила и, заскулив, попыталась обойти березу, но Пэтчет успокоил зверя, погладил и сменил направление – в сторону от места происшествия.
В детстве Дэмиена всегда привлекали пчелы, осы и шершни. Эта колония сформировалась весной, когда оплодотворенная матка, очнувшись от многомесячного сна, начала отщипывать кусочки древесины, перетирать их во рту, смачивать слюной и прессовать, создавая бумажную пульпу, к которой она постепенно добавляла шестиугольные соты для младшего поколения: самок из оплодотворенных яиц и самцов из нетронутых. Как и когда-то мальчишкой, он внимательно прослеживал каждую стадию развития. Более всего его привлекал именно аспект женского правления: в их семье решения всегда принимали мужчины – по крайней мере, он так считал, пока, повзрослев, не стал понимать, как мать, бабушки и многочисленные тетушки и кузины, используя самые разнообразные приемы и действуя скрытно, почти незаметно, манипулируют своими мужчинами, достигая нужных им целей. Здесь, в этом сером гнезде, матка правила более открыто – она производила защитников гнезда, питала и питалась, согревала личинки, дрожа всем телом, запертая в колоколообразной камере, которую сама создала.