Политика воина. Почему истинный лидер должен обладать харизмой варвара
Черчилль – убежденный колониалист неотделим от Черчилля, который в одиночку выступил против Гитлера. Его яркий, страстный, ритмичный язык, вдохновлявший миллионы радиослушателей в 1940 г., повсюду присутствует на страницах «Войны на реке». И в 1890-х гг., и пятьдесят лет спустя его безжалостная воинственность возникает не от предпочтения войны, а от демонстративного викторианского чувства судьбы империи, усиленного тем, что Исайя Берлин называет богатым историческим воображением. Американский историк Пол А. Раэ в своем блестящем анализе «Войны на реке» сравнивает стиль и мировоззрение двадцатипятилетнего Черчилля с древнегреческими и древнеримскими историками [13]. Черчилль понимает, что для процветания нации у нее всегда должно быть за что бороться:
Ибо, как в Римской империи, у которой не осталось больше миров для завоевания и соперников для уничтожения, когда нации меняют стремление к власти на любовь к искусству, медленно, но верно проявляются расслабленность и упадок, которые уводят от энергичных прелестей наготы к более тонким соблазнам драпировок, а затем топят в откровенном эротизме и окончательном разложении [14].
Человек, который поддерживал колониальную политику своего государства, а позже поднял его на войну с гораздо более сильной Германией, был глубоко погружен не только в историю своей страны и цивилизации, но и в историю Античности, которая учит, что без борьбы и ощущения уязвимости, которое мотивирует ее, наступает упадок. В I в. до н. э. Саллюстий писал: «Разделение Римского государства на воюющие группировки… произошло несколько раньше как результат мира и материального процветания, которые люди считали величайшим благословением», поскольку «первые пороки процветания – вседозволенность и гордыня» [15]. Понимание этого Черчиллем позволяет объяснить его жесткость, которую древние греки ассоциировали с «мужественностью» и «героическим мироощущением» [16].
«Война на реке» и речи Черчилля периода Второй мировой войны – блестящие образцы особого рода расчетливости – способности устанавливать нравственные приоритеты. Сторонники компромиссов считали нравственно отвратительным искать союза со Сталиным или поддерживать военный заговор против Гитлера, поскольку тот пришел к власти демократическим путем, несмотря на послевыборные закулисные сделки. Сторонники компромисса, пишет профессор Раэ, удовлетворили свою моральную щепетильность кошмарной ценой: «они оказались скорее милы, чем мудры. Отказываясь совершить малый грех, они породили гораздо большее зло».
Сегодня, в отличие от конца 1930-х гг., перед нами не стоит угроза масштаба Гитлера. Биполярная природа альянсов Второй мировой войны и холодной войны больше не очевидна. Наша ситуация скорее напоминает поздний период Викторианской эпохи, когда приходилось иметь дело с грязными мелкими войнами в анархических уголках земного шара, таких как Судан [17]. Разве так уж сложно вообразить нашу собственную экспедицию в похожие пустынные пространства, чтобы захватить очередную подобную Махди фигуру – Усаму бен Ладена?
«Война на реке» показывает античный мир внутри современного. Она показывает, что, только принимая географию и длительный исторический период, возможно выйти за их пределы: такие сдерживающие силы следует преодолевать, а не отрицать. Таким образом, черчиллевский подход к международной политике начинается со сдержанности, с понимания того, как современные битвы поразительно похожи на античные.
Глава 3
«Пуническая война» Ливия
Разумеется, древний мир отличается от нашего. Геродот описывает кошмарные и шокирующие нас зверства, которые были обычными 2500 лет назад. Исседоны в Центральной Азии рубили на куски кости покойников и смешивали их с овечьими; скифы перерезали глотки приносимым в жертву несчастным над чашей, затем расчленяли их и подбрасывали отрубленные конечности в воздух; фракийцы оплакивали рождение младенца, потому что его ждут страдания в жизни, и радовались на похоронах, потому что муки существования завершились; персы выбирали среди покоренных народов самых красивых мальчиков и кастрировали их, а других хоронили заживо. Возможно, Геродот преувеличивал ужасы или даже сочинял некоторые, но в его эпоху жестокость была привычной и обычно проходила незамеченной, подобно тому как в иные эпохи гладиаторы бились насмерть, христиан бросали на растерзание голодным львам и т. д.
Перечисление различий между прошлым и настоящим можно не продолжать. Тем не менее сходство с нашим временем поразительно, потому что человеческие страсти и мотивации за тысячу лет не слишком изменились. Знание об античных временах позволяет нам понять свое время. «…Ничто не велико или мало, иначе как в сравнении» [1], – пишет Джонатан Свифт. В его «Путешествии Гулливера» гиганты Бробдингнега дают возможность Гулливеру видеть гораздо дальше тщеславия его собственной цивилизации, а обитатели Лилипутии – карикатура на современного человека – «видеть с большой точностью, но не с большого расстояния» [2].
Если послушать общественный дискурс в Америке, можно подумать, что нравственность – исключительно иудеохристианское изобретение. Но это была ведущая тема язычника Плутарха в его жизнеописаниях великих людей [3]. Сопоставляя Алкивиада, греческого политика, с Кориоланом, римским полководцем, Плутарх отмечает, что сохранять власть «террором, насилием и притеснениями не только постыдно, но и несправедливо» [4]. Сенека выступает против правителей, демонстрирующих гнев, потому что многие известные ему государства не обладали вовсе или обладали слабыми институтами, неспособными обуздать своих правителей, – точно так же как некоторые страны современного развивающегося мира [5].
А когда Цицерон в I в. до н. э. говорил, что «основы человеческого сообщества» находятся под угрозой из-за того, что к иноземцам относятся хуже, чем к римлянам, он уже закладывал базис международного сообщества [6]. Времена изменились меньше, чем нам кажется.
Мало кто из авторов был более озабочен нравственностью и влиянием, которое оказывает отдельная личность на ход событий, чем Ливий, историк начала и середины Римской республики. И мало какие работы лучше демонстрируют поразительное сходство между древним миром и недавно скончавшимся XX в., чем «Война с Ганнибалом» Ливия – поучительная история со многими параллелями со Второй мировой войной, которая, кажется, предупреждает об опасности высокомерия нашей собственной эпохи [7].
Как и предыдущие поколения, беби-бумеры [2] верят в свою исключительность, в то, что их время уникально, а они мудрее и просвещеннее своих предшественников. Ливий выступает против этого извечного эгоизма и демонстрирует, насколько он был распространен, когда карфагенский полководец не смог убедить соотечественников, что их везение не может длиться вечно. Ливий с усмешкой замечает, что «для человеческой натуры характерно во времена ликования отказываться прислушиваться к аргументам, которые омрачат их праздник» [8].
Ливий (Тит Ливий) родился в Патавии (Падуе) в 59 г. до н. э. и умер в Риме в 17 г. н. э. Половину своей жизни он посвятил созданию обширной истории Рима в 142 книгах, из которых «Война с Ганнибалом» занимает книги с 21-й по 30-ю [9]. Ливий не принимал участия в политике и, соответственно, не имел в своем распоряжении инсайдерской информации. Он не был тесно связан и с литературным миром своего времени, когда творили такие поэты, как Гораций и Вергилий. В отличие от них он скептически относился к процветанию своей эпохи, считая ее декадентские настроения признаком начала падения Рима. В то время когда Гораций сочинял триумфалистские пророчества о всемирном владычестве, а Вергилий периодически подлизывался к Августу, Ливий замечал опасности, которые нависали над горизонтом и которые его сограждане-римляне предпочитали игнорировать [10]. Ливий, типичный аутсайдер, читается до сих пор благодаря его выразительным описаниям людей и событий и захватывающей проницательности в том, что касается человеческой природы.
