Победительница

При этом лучше самой. Можно спросить, но лучше самой. У нас разработаны мнемонические приемы и реконструктивная методика, позволяющая вспоминать предметы и слова. Не надо запоминать всего, надо помнить только базовые вещи, а остальные восстанавливать ассоциативно. Например: курица и яйцо. Курица – домашняя птица, яйцо – то, из чего получается потомство курицы, овально-заостренной формы. Из этих двух понятий можно восстановить вообще весь мир. Ибо всё ко всему имеет отношение. Итак, рифмы. Повторяются, как кудахтанье курицы. Похожи. Уже близко. Но не с той стороны. Подойдем со стороны яиц. Яйца есть результат творения, они рождались, то, что я пытаюсь вспомнить, – тоже. С древних времен. Чем отличались древние времена? Отсутствием многих приспособлений. Те, кто творил то, что я пытаюсь вспомнить, писали – перьями! Браво, курица! Они писали перьями! Писатели? Нет. Они не только писали, но и именно читали вслух, пели, они пели, пели, пели свои поэмы! Поэты! И то, что они сочиняли, называлось поэзы? Нет. Не уходим от курицы. Я уже забывала это слово и придумала мнемоническую поговорку. Сейчас, сейчас... Вот! Курица кудахчет, но она тиха, когда заслышит пение стиха! Стихи! Браво! 
Стихи, стихи читал мне Владимир. Чьи-то или своего изготовления, это неважно. Я тогда еще не увлекалась психолингвистикой и не знала о действии ритмической речи. Я ощутила руку Владимира на своем плече и вдруг поняла, что мне это тоже приятно. 
А дальше – почти фантастика. Каждый момент предыдущей жизни был мной прожит с полным сознанием и четким ощущением того, что именно я проживаю. У меня не сносило покрытие дома, как выражались тогда некоторые, то есть не было моментов подчинения интеллектуальной сферы эмоциональной, я всегда отдавала себе доклад в своих действиях. Даже в моменты гармоничных и приятных отношений с Максом я понимала, что именно ощущаю. Здесь же всё было иначе. Только что Владимир читал мне стихи и держал руку на моем плече – и вдруг я вижу, вернее, чувствую, как мы с ним прижались губами друг к другу, а его руки, приподняв мою часть одежды, называемую по какому-то виду спорта, господи, как мне мешает плохая память! – хоккейка? воллейболка? тенниска? – неважно! – приподняв это, Владимир обнимал меня за голую кожу талии, и это было максимально приятно. Я не заметила, как оказалась целуемой Владимиром и как он оказался с полной отдачей целуемым мной. Я понимала оставшимся умом, что это не тот человек, который мне нравится и нужен, что у нас нет ничего общего, что мне интересны совсем другие люди, что он просто-напросто некрасив, а я всегда любила красивых людей по аналогии с собой, но я не могла собой овладеть, слишком сильным был психофизический порыв. Не вменяясь, мы оказались в комнате. И я опять ничего не помню, кроме того, что это было в высокой степени замечательно.
Конечно, уже через полчаса или час я сожалела о случившемся. Я поняла, что это было что-то вроде приступа. Глядя на непропорциональное лицо Владимира и наконец ощутив, что запах его тела далеко не идеален, я с честностью, присущей мне, сказала, что у нас произошел нелепый эпизод, который не стоит, чтобы взять его в голову. Но он, инджойствуясь нашей близостью, только улыбался. Я встала, оделась и повторила свои слова. 
– Конечно, конечно, – сказал он странным тоном. – Такая красавица – и вдруг с неизвестно кем! 
Я ответила, что он неправ. Если любовь, то меня не интересует с кем, но в том-то и дело, что никакой любви нет и не может быть.
– У кого как, – сказал он.
Выяснилось, что у него в самом деле по отношению ко мне всё было крайне любовно. Он мучил меня устно и письменно, через телефон и Интернет бесконечными признаниями и настояниями о новой встрече. Мне пришлось перестать из-за него ходить на изучение французского языка. Я вообще испытывала множество неудобств, о чем неоднократно говорила ему. Но он был непробиваем. 
То, что называли любовью, Володечка, то есть комплекс притягательных чувств и ощущений, возникающих у одного человека по отношению к другому, часто проявлялось в болезненной форме. А главное – крайне редко это появлялось у двух людей одновременно. Но влюбившийся человек впадал в эйфорию, главной особенностью которой была уверенность, что другой или другая разделяет или обязан (обязана) разделить эту эйфорию. Нежелание же разделить встречалось обидами, необоснованными претензиями. Недаром в двадцатые годы, когда борьба с этическими и ментальными атавизмами была особенно активна, в некоторых странах человек, подвергшийся любви, имел право подать в суд на влюбленного, проявляющего излишнюю инициативу, это трактовалось как злостная попытка эмоционального изнасилования и каралось либо кредитным штрафом, либо исправительными работами и даже тюремным запирательством.
По законам этого времени Владимир получил бы максимально возможное наказание: он не давал мне прохода, он меня просто терроризировал и шантажировал. 
В частности, он угрожал самоубийством. Самоубийство, Володечка, это акт физического уничтожения самого себя. Случаи самоубийств были обычным явлением в то время, о котором я тебе рассказываю, потом было несколько всплесков в связи с историческими катаклизмами, в золотые пятидесятые самоубийств почти не было – люди практически избавились от болезней и старения, найдя к тому же способ передухотворения 34. Правда, сейчас люди опять стали... Но мы о прошлом.
Самоубийства были обычными еще и потому, что и убийства совершались каждый день в огромных количествах, но при этом в абсолютно обыденном порядке, поэтому смерть была заурядным явлением. Человечество, считавшее себя в начала 21-го века суперцивилизованным, в одних только дорожнотранспортных происшествиях уничтожало за год больше миллиона человек, а 50 (пятьдесят) миллионов получали ущерб здоровью или инвалидность. В России, правда, уровень смертности в те годы, о которых я пишу, заметно снизился за счет усилий правительства и государственных структур 35. Но как бы то ни было, представь, Володечка: больше миллиона человек в год под колесами! Чистое варварство.
Так вот, Владимир начал намекать, что ему незачем жить без моей взаимности. Он в это время, кстати, очень умело вник в нашу семью. Я сама была виновата. Мама постоянно меня спрашивала, есть ли у меня мальчик. В ее вопросах было неосознанное архаичное желание проверить ликвидность потомства, то есть мою, выяснить, есть ли на него, то есть на меня, спрос. Хотя при моих данных – кто бы сомневался! Хорошо еще, что она не торопила меня замуж по обычаю того времени – считалось, что чем раньше девушка заведет семью, тем лучше. Смешно сказать, после юных тридцати лет женщина считалась уже довольно поздней для брака; пятидесятилетние свежие стройницы середины века только расхохотались бы: для них пора семьи виделась не раньше шестидесяти.
Мама имела в виду мальчика приличного и скромного, она так и сказала. Я решила, что Владимир подходит на такую роль, и пригласила его в дом. Он всем понравился – и маме своей вежливостью, и брату Денису своим уважительным демократизмом по отношению к нему, и даже Ларе, которая тогда еще не уехала в Москву. Но она сказала:
– Будь осторожна, Диночка. Знаю я таких. Худой, долгоносый, смотреть не на что, а глазами насквозь прожигает. В таких смертельно влюбляются.
– Мне это не грозит, – успокоила я.
– И хорошо. Будущего у тебя с ним не будет. Он умный, но по-пустому умный, не конкретно. Чем занимается?
– Учимся вместе.
– Переводчиком будет? Для мужчины не профессия. Языки надо изучать дополнительно, а идти по другой дорожке. Дипломатия, бизнес, политика, мало ли.
Владимир, принятый семьей, решил, что он имеет право прийти без предварительного звонка мне и вообще без моего присутствия. В университете, спасибо хоть за это, он не демонстрировал, что мы близко знакомы, никогда не садился со мной в машину – возможно, из гордости, но дома, как тогда выражались, доставал по полной.