Российские оригиналы
Универсал - тип широкий, включающий в себя другие типы, универсалами в той или иной мере были все мы и пока ещe остаeмся. Поэтому не вижу смысла долго распространяться о том, что всем известно. Замечу только, что в универсализме этом в самые глухие времена проявились парадоксальным образом какие-то, не побоюсь выразиться, возрожденческие тенденции. В каждом Леонардо да Винчи сидел!
Теперь будет, конечно, не то, поэтому и тон очерка моего, я чувствую, печален. Если мы решили (а нам сказали, что мы так решили) идти путeм так называемых высокоразвитых стран, то неизбежна тенденция к узкой специализации всех и каждого, и настоящего универсала можно будет только с большими стараниями отыскать или в среде какой-нибудь богемы, или где-нибудь на помойке, где бывший обнищавший инженер бродит, выискивая детали для оригинального летательного аппарата, который он строит вот уже седьмой год.
Впрочем, может, это бродит не Универсал, а Энтузиаст, о котором речь впереди.
Ф. ФИЛОСОФ
Настоящего русского философа - как тип характера - не следует путать с философом-профессионалом. Они, конечно, если употреблять терминологию Брэма, относятся к одному отряду и семейству, но это разные виды, которые можно назвать filosofus vulgaris (философ обыкновенный) и filosofus naturalis (философ натуральный, природный; есть и разновидности: felis - дикий, и domesticus - домашний).
Философ обыкновенный (Ф. О.) обитает в университетских зданиях, пишет статьи и книги, внешний вид чeтко не определeн. Питается свальными отбросами чужих знаний. Философ натуральный, Ф. Н., обитает на кухнях многочисленных знакомых, иногда дома, изредка на работе, книг не пишет презирая. Питается экологически чистым соком собственного ума и отборными продуктами мыследеятельности титанов ума. Ф. Н. обычно бородат. Борода его небольшая, густая, дерзкая. Она достаточно опрятна, но под нижней губой обязательно имеется клочок, торчащий дыбом для того, чтобы философу прикусывать его. Он знает, что вид у него при этом становится высокомерный, а иногда и просто отталкивающий, но данного эффекта философ и добивается. Он и бороду-то заводит, чтобы всякий, кто на него посмотрел, тут же почувствовал себя вдруг уязвлeнным и обиженным - и сейчас же начал бы на философа наскакивать с глупыми опроверженьями; ощущение антипатичного к себе отношения со стороны окружающих есть обязательное условие его существования, накаляющее льдяным хладом морозную жуть его космического ума.
Если же он без бороды, то, значит, она у него просто не растeт (или каверзным образом придаeт лицу его мягкость и благообразие). Тогда философ ищет иной способ глубокомысленно обезобразить лицо. Он или жуeт спичку, невероятно изгибая при этом губы, или отвратительно прихихикивает, или придаeт глазам особый прищур насмешливого идиотизма, который должен ясно показывать собеседнику, что это точное отражение выражения глаз собеседника. Правда, собеседник не всегда это понимает и иногда идиотизм философа принимает, по недомыслию своему, за чистую монету (что философа лишь забавляет).
Быт философ презирает, но часто, как ни странно, он женат. Может, для того, чтобы иметь всегда под рукой такой аппетитный объект наблюдения, как абсурд семейной жизни.
Не читая систематически книг, он откуда-то знает множество имeн - и способен сутки говорить одними цитатами. Раз в пять лет он сочиняет эссе на тему судьбы и смерти и тайно посылает в какой-нибудь журнал усмехаясь. Так же усмехаясь, он получает свою десятистраничную рукопись обратно; усмехаясь, читает ответ неведомого редактора о том, что прежде, чем браться за словесные мыслеизвержения, следует освежить школьные знания относительно орфографии и пунктуации.
По профессии же философ может быть кем угодно: звукооператором на радио, вольным художником, проводником поезда, сторожем, бухгалтером. Деньги он, само собой, считает мусором, но без денег сидеть не любит - и, как правило, очень недоволен насчeт дать взаймы. Бывает, всe же, даeт. Чем более чужда ему среда производственного обитания, тем полнее чувствует он своe одиночество. Для интеллектуального же общения он навещает тех людей, уровень образования которых достаточен для поверхностного хотя бы разговора.
Беда, когда каким-то случаем в одном обществе оказываются два настоящих русских философа. Короткими ударами косноязычных фраз они сперва прощупывают друг друга. Кстати, речь настоящего русского философа весьма часто несвязна, ибо вспышки мысли не могут быть красиво оформлены: это не магазинная витрина! Это знак, это иероглиф, за которым целый пласт невыразимой внутренней протоплазмы! Часто эта речь, к тому же, тиха - чтобы переспрашивали. И совсем уже хорошо иметь какой-то дефект дикции: шепелявость, картавость или то и другое разом.
Итак, сошедшиеся два философа прощупывают друг друга, вскользь упоминая десятки имeн, ни одного из которых окружающие вовек не слыхали, упоминая названия философских трудов и залезая в дебри древних учений (ибо настоящие философы, можно сказать, политеисты, они знают всe сразу - ничему одному полностью не веря, а веруя лишь в нечто своe собственное, чему просто не пришло ещe время дать имя). Эти вылазки дают им понять, что они - одного сорта, одной крови. После этого они начинают нарочито болтать бытовую чушь, показывая этим, что в присутствии другого просто невозможно говорить о чeм-либо серьeзном, они ещe более иронично, чем всегда, покусывают клочок бороды, глупо прихихикивают и напускной идиотизм в их глазах достигает полного правдоподобия.
При этом каждый настоящий философ, увы, всe-таки живeт в обществе и то и дело с недоумением обнаруживает, что он вынужден исполнять какие-то гражданские, семейные и личные обязанности. И выполняет он их, как правило, хорошо, даже очень хорошо - чтобы не переделывать, чтобы отвязаться раз и навсегда! Но в том и парадокс, что философу, учитывая его репутацию человека исполнительного и обязательного, тут же подсовывают новое дело. Он и его с презрением приканчивает, а ему - третье! И чем больше он эти самые дела ненавидит, тем больше у него этих самых дел, и жизнь философу начинает казаться не просто абсурдом, а абсурдом в квадрате, но именно эта мысль его и успокаивает.
Я знал двух таких настоящих русских философов. Я встретил их как раз в тот момент, когда они сошлись в одной компании, до этого друг о друге не зная, но, однако, слыша.
Николай Малаев и Михаил Калаев, так назовeм их, не трогая настоящих имeн.
Николай Малаев 17 сентября 1978 года пришeл к женщине Екатерине. Ему было под тридцать, но он был уже вполне философ. Он говорил, естественно, о смерти, потому что знаком был с Екатериной только неделю, зашeл лишь второй раз, поэтому сразу же следовало ей объяснить, кто он такой, чтобы она не питала глупых надежд на "нормальные" отношения.
- Смерть есть любовь, - объяснял Малаев. - А любовь есть смерть. Оргазм есть репетиция агонии. Он притягателен не своей сладостью, а своей болью. Но я не верю в смерть и не верю в оргазм. Это обман. Есть - жизнь. Но и жизни нет - в тех представлениях, в каких мы еe представляем.
Екатерина выслушала и сказала:
- Тебя бы надо с Калаевым свести. Очень похоже рассуждаете.
- Тема одна, а толкований много. Этого не может быть, - снисходительно оскорбился Малаев.
А 16 марта 1981 года уже Михаил Калаев зашeл к Екатерине.
- Оптимизм есть несомненный идиотизм, - говорил он. - Но идиотизм есть состояние блаженства. Следовательно, тот, кто не хочет быть оптимистом, отвергает для себя блаженство. Следовательно, когда говорят, что оптимистом быть в наше время трудно, то ошибаются! Трудно быть пессимистом, поскольку жизнь постоянно подсовывает нам эрзацы радости в надежде вызвать идиотическую слюну вожделения. Например, твоя грудь. Я говорю не как мужчина, а как мыслитель. Твоя грудь. Оптимист принимает еe за должный подарок судьбы. Пессимист же видит в ней обман, мираж, - и ему хочется разрушить, чтобы... О чeм я?
- Тебя бы с Малаевым свести, - вздохнула Екатерина. - Вы так похожи. Он тоже страшно умный.