Крысинда

 
Дмитрий Скирюк
 
Крысинда
 
Про моего отца говорили, будто у него в желудке долото сгниёт. Не знаю, может, и так. Но я, наверное, в мать пошла. Вот сегодня, стоило мне утром поесть молодых побегов папоротника, и на тебе – живот скрутило. И ведь что самое обидное – сама собирала, никто не неволил. Надо было уксусу добыть, да где? До ближайшей деревеньки вёрст пятнадцать лесом, а куда я лесом на своих двоих? Время позднее, смеркается. Устала. Пришлось остановиться.
Столько лет живу на свете, а всё никак не повзрослею. Впрочем, ничего удивительного: я всегда слыла непоседой. Помнится, мать говорила, если б знала, что такая зараза родится, в утробе меня задушила бы, чтоб перед родными не позориться. В сердцах, конечно, говорила, не со зла, а вон как получилось… А отец молчал, только знай себе усмехался. В самом деле, никогда не знаешь, что лучше – долото в желудке или шило в заднице.
Ближе к середине лета я почему-то чаще их вспоминаю, всех – мать, отца, сестрёнку, братьев. Почему – не знаю. Может, просто совпало, а может, потому что именно тогда всё и случилось. Теперь уже не понять. Вспоминаю – и всё тут. Причём не лица даже, не голоса, а так, ерунду всякую: словечки, тряпки, догонялки… битую посуду… Мамину стряпню, бывает, тоже вспоминаю: творожники там всякие, пироги с ревенем, с яблоками. Или с папоротником. Между прочим, ничего смешного: страусник или орляк, когда их засолить или замариновать как следует, такая вкуснотища!..
М-да.
А остановилась я неудачно. То есть это я потом поняла, что неудачно, а тогда мне место показалось подходящим: маленькая, почти не заросшая поляна, рядом ручеёк, земля не топкая. Чёт и Нечет воздух понюхали, пошмыгали туда-сюда и тоже полянку одобрили. Кусты опять же… Надо было сразу осмотреться, но когда припрёт – какой осмотр! А потом, когда я кострище обустраивала и на старый портал наткнулась, у меня уже шалаш стоял, вода была принесена. Это парням легко, а девчонке от воды трудно уйти. Перед тем как под камни лезть, мне всяко надо отдохнуть. И то, смекаю – портал односторонний, брошенный, заросший весь, никто к нему не ходит: звезду из-под травы уже не видать. И даром что полянка слишком круглая, всё равно не всякий догадается. Махнула я рукой, да и решила: пронесёт. Чёт и Нечет всё это время шныряли и шастали, шастали и шныряли, ягодки какие-то таскали, колоски, а я воды согрела, вымылась, костёрчик затоптала – и на боковую.
А ночью и вспыхнуло.
Раз десять видела, как к нам человека перебрасывает, а всё никак привыкнуть не могу, пугаюсь до одури: свет, искры сыплются, чуть ли не молнии трещат, деревья ходуном, днём радуги, ночью шары… Кажется, что человеку живым не пройти: ан нет, проходит, ещё как, для этого и сделано. Вот только никогда не знаешь, кого принесёт. Но испуг испугом, а насчёт что делать, это у меня давно само собой получается, для этого мне и просыпаться не надо. Звезда ещё не разгорелась, еле контуры проглянули, а я из шалаша в одних штанах, споткнулась, шляпу раздавила, мешок с добычей – в кусты, сама кубарем в другие и лежу на пузе: я не я, и лошадь не моя. Шалаш, конечно, в кучу, но оно и хорошо: прах с ними, шалашом и шляпой, зато не так заметно. Чёт с Нечетом ещё до этого слиняли – они к таким вещам привычные: сначала дёру, а уже потом разнюхивать. И это, наверное, правильно.
Чёт и Нечет – это крысы. Не сказать, что натасканные, но ручные – на ярмарке не показать, зато в моём деле помощники хоть куда, в любую щель пролезут, и чуялки их плохо видят, а то и вовсе не замечают. Они по виду разные, хотя из одного помёта братья: Чёт потолще, Нечет подлинней и куцый – ему ещё в детстве полхвоста ловушкой оттяпало. Я в своё время долго решить не могла, которого взять – и тот, и другой были с задатками. Так обоих и оставила и не пожалела о том, а остальные где-то сгинули. Папаша их ещё умнее был, такая бестия, жаль, прожил недолго, но и эти ничего, сообразительные. Хотя крысы, они крысы и есть: вся ихняя жизнь – одно сплошное пожрать и спрятаться.
Совсем как у меня.
Меж тем, гляжу – звезда уже погасла, а посредине поляны человек нарисовался. Один. Вроде взрослый. И вроде мужчина, да только разве в темноте разберёшь? Я тоже мальчишечью одежду ношу и волосы срезаю коротко – при моём занятии так удобнее: и прятаться легче, и под камни лазать, и бежать, если что, и вообще мужская одежда в лесу практичнее. Грудь у меня так себе, издалека меня легко принять за пацана. Но этот, похоже, и правда был парень: двигался по-мужски, легко и молодо, угловато, отрывисто, а голову брил. И вот он огляделся для начала, шагнул раз, другой и замер что твой памятник, только головою вертит – вправо-влево, вправо-влево, будто прислушивается. У меня аж сердце замерло: а ну как нюхач или тавматург? Потом подумала: да ну, не может быть такого! Мне, конечно, есть чего бояться – меня по всем лесам пятнадцать лет разыскивают, но вряд ли так совпало, чтобы сразу папоротник, портал и нюхачи. Какой-нибудь бродяга, странник. Вон и посох у него, а на друида не похож; небось нашёл входную арку где-нибудь в лесу, хотел поближе посмотреть, его и перебросило…
И тут он меня удивил. По правде сказать, на наш аллод из прочих мест нечасто люди попадают, а если попадают, то случайно. И ведут себя обычно одинаково: на колени падают, бегут, руками машут, бранятся, предков призывают. И вопросы соответствующие: «Где я?!», «Куда меня занесло?» (а то и просто: «Есть тут кто?», но это самые спокойные). А этот повертел головой, повертел, развернулся к тем кустам, под которыми я пряталась (у меня мурашки по спине), и говорит так изумлённо, как бы мне, но ни к кому не обращаясь:
– Клянусь Незебом, – бормочет. – Ничего не понимаю… Это что же здесь произошло?!
Я не столько удивилась, сколько призадумалась. Во-первых, «что» произошло? Что он такого заметил? Или я наследила? Во-вторых, где «здесь»? На полянке? В портале? Или вовсе – на нашем аллоде? Если третье, то… Однако!
Но пока я думала, о чём дядька толкует, тот нагнулся, посвистел, подвигал руками, словно в ладони воды зачерпывал, – я ахнуть не успела, гляжу: сидят мои Чёт с Нечетом у дядьки на руках, да не просто сидят, а мордочками водят, глазки щурят, рукавом занюхивают. И вроде как им хорошо там у него. Я от такого предательства аж обалдела.
А дядька глянул в мою сторону и говорит (теперь уже точно мне):
– Ну всё, хорош тихариться. Выходи давай, не бойся.
Ну, теперь и ежу было понятно, что прятаться бесполезно, и я встала.
– Вовсе я не боюсь, – говорю.
А я и вправду не боялась. Он же был один, а одного чего бояться? Год ещё не кончился, поэтому одна смерть у меня в запасе есть (а лето на исход пойдёт – так и все две появятся). Стою я этак, думаю, а из кустов не выхожу. Странный он какой-то, этот парень. Непонятный. Если он нюхач, на магию натаскан, почему сперва мешком моим не заинтересовался? Там же добыча с прошлого раза, всё, что я продать не успела, а заклятья я не стала взламывать – это ж самое ценное. Нет-нет, он сразу меня углядел, пока я по поляне прыгала, будто день на дворе. Да и сейчас стоял и разглядывал так, словно видит в темноте.
– Ну, выходи, выходи, – подбодрил он меня. – Ты мальчик или девочка?
А я стою дура дурой, и на мне одни штаны. Ни лифа, ни корсета, ни рубашки, ничего – всё в шалаше, а тот всмятку. Стою, руками прикрываюсь. Время тёмное, дала бы дёру, да без башмаков куда? И крысы у него опять же.
– Девчонка, а то не видишь? – огрызнулась я. – Отвернись, вот и выйду. У меня рубашка в шалаше. Вон там.
Показываю пальцем, думаю, ну, если отвернётся, то совсем дурак. Но этот был не из таковских – отворачиваться не стал, только огляделся по-быстрому, увидал груду веток, поворошил там посохом, откинул одеяло, нашёл рубашку, башмаки и бросил мне.
– Держи. Одевайся. Как тебя зовут?
Нет, точно чужак! Местные уже сто раз меня узнали бы и драпанули (или, если кто из знати – попытались бы словить). Я в рубашку головой залезла, а сама задумалась: как мне назваться? Старым прозвищем? Новым? Или третье выдумать, пока не поздно? Так и этак прикинула – всё равно таиться смысла нет.