Я вспоминаю...

Отец любил свою работу, и тут я пошел в него, избрав, правда, собственный путь. Он продавал вино и сыр пармезан. Отец никак не мог понять, почему я, его сын, отказываюсь пойти по его стопам — тем более, что он может преподать мне первые ценные уроки. Я же довольно рано понял, что скроен не из того материала, из которого делают хороших торговцев. Мне трудно даже вообразить, как можно, глядя в лицо людям, предлагать: «Пожалуйста, купите мой сыр!» Я слышал, как отец расхваливает достоинства своих сыров. Не то чтобы я сомневался в истинности его слов, нет, но меня смущала такая самореклама. Для этого я был слишком робок.
И все же однажды, уже будучи режиссером и находясь в обществе двух продюсеров, благоухавших дорогими лосьонами после бритья и увешанных золотыми цепочками и кольцами, я вдруг понял, что в конце концов против своей воли стал-таки подобием отца. Меня тоже вынудили продавать сыр, только у меня он называется фильмами, а продюсеры, которые их покупают, не столь высоко оценивают эти произведения искусства, как покупатели отца — его оливковое масло и prosciutto  [6].
Я не был близок с родителями. Отец оставался для меня незнакомцем до самой своей смерти. Только после смерти он впервые ожил для меня, стал человеком, которого я мог понять: ведь он тоже что-то искал и не так уж сильно отличался от меня. Аннибале Нинки, актер, игравший в «Сладкой жизни» и в «8 1/2» отца Мастроянни, похож внешне на моего отца к тому же был его любимым итальянским актером в годы, предшествовавшие Второй мировой войне.
Не думаю, что моя мать хотела иметь такого сына, как я. Эта строгая и набожная женщина была очень несчастна с моим отцом, однако, оставшись одна, тяжело переносила свое одиночество.
Не сомневаюсь, что замуж она вышла девственницей. Даже больше, чем девственницей. Думаю, никогда до этого она не испытала мужского прикосновения, поцелуя, робкого юношеского ощупывания, такого естественного для нормальных подростков. Кто-то может подумать, что это результат сурового воспитания, однако мне кажется, что ей не приходилось сдерживать сексуальные порывы: они были либо ей неизвестны, либо отвратительны.
Отец не получал того, что ему было нужно, дома, поэтому искал это на стороне. Так как он много разъезжал, возможностей у него было предостаточно. Каждый раз он отсутствовал по нескольку недель, и во время этих отлучек мать непрерывно плакала. Не знаю, скучала ли она так сильно по нему или сердцем чувствовала, что он ей не верен. А когда отец возвращался, начинала его пилить, и они непрерывно ругались. Потом он вновь уезжал, и было видно, что — без сожаления. Родители никогда не были со мной откровенны, как и я с ними, и я никогда не задумывался над причинами нашей взаимной отчужденности, полагая, что так происходит во всех семьях.
Возвращаясь из очередной поездки, отец всякий раз привозил матери подарки, но, похоже, это злило ее еще больше. Тогда я не понимал того, что, видимо, понимала она. Подарки были свидетельством не столько любви, сколько вины.
Женившись вскоре после двадцати и не найдя в браке сексуального удовлетворения, отец поглядывал (и не только поглядывал) на других женщин, особенно на тех, кого нельзя было назвать леди. Но мать он по-своему любил, я в этом уверен и как мог заботился о семейном благополучии, о ней и о детях, что он позволял себе в поездках, — обычная вещь итальянского брака, в котором женщины гораздо менее свободны, чем мужчины.
Мне кажется, между качеством подарка и похождением на стороне была некая зависимость. Если интрижка была незначительной, дело ограничивалось какой-нибудь вазочкой, если случалось что-то более запоминающееся, то преподносилось серебряное блюдо.
Помнится, однажды отец привез матери роскошное платье. Мы с братом Рикардо подглядывали в слегка приоткрытую дверь и видели, как мать распаковывает подарок. Она развязала ленту и развернула бумагу. Затем открыла коробку и извлекла оттуда ослепительно красивое платье. Оно все сверкало и переливалось; позже нам сказали, что его специально расшивали блестящими нитями. Платье выглядело очень дорогим. Отец с горящими от волнения щеками спросил у матери, нравится ли оно ей.
Не сказав ни слова, мать бросила платье на стол. После не которого молчания, которое всем нам показалось очень долгим, она сказала, что не привыкла носить такие платья и оно больше подходит «его подружкам». Рикардо только год моложе меня, но я так долго думал о нем как о младше» братишке, что не изжил это чувство и по сей день.
После этого случая я не припомню, чтобы отец привозил в подарок платья, но была как-то шляпа с пером, а может, шляпу он дарил раньше платья, точно не помню. Но вазы продолжали поступать в большом количестве, и мать ставила в цветы.
Мне кажется, один мой сон много говорит о моих отношениях с родителями — ведь я всегда верил, что в снах больше истины, чем в реальных фактах.
Снится мне, что, приехав в Римини, я решил остановиться в «Гранд-отеле». Стоя у конторки, заполняю обычную форму. Портье всматривается в мое имя и говорит: «Феллини. В нашей гостинице уже живут люди с такой фамилией». И, глядя в сторону открытой галереи, добавляет: «А вот и они». Я поворачиваю голову и вижу мать и отца. Однако молчу. «Вы их знаете?» — спрашивает портье. «Нет», — говорю я. «А хотели бы познакомиться?» И я опять отказываюсь: «Нет, спасибо. Не стоит».
Только после смерти отца я узнал, что он хранил мои первые рисунки и всегда возил их с собой. И тогда я впервые понял, что он любил меня и гордился мною.
Родителям брак принес разочарование еще и потому, что они вступили в него полные романтических иллюзий. Они были молоды. Урбано Феллини, деревенский парень, возвращаясь домой после Первой мировой войны, проезжал через Рим. Там он познакомился с Идой Барбиани и так вскружил ей голову, что она пошла против воли родителей и, бросив все, уехала из Рима, чтобы выйти за него замуж. Отец устроился работать на макаронную фабрику; тогда они с матерью были влюблены друг в друга. Он совсем ее покорил, как и многих других женщин в своей жизни.
Отцу еще не было двадцати, когда стало ясно, что в родном городке Гамбеттола ему ничего не светит, так же как и в Римини, ближайшем большом городе. Тогда-то он и отправился на поиски приключений и работы. Приключений было предостаточно и даже больше, чем надо, но подходящей работы он так и не нашел. Он добрался до Бельгии, и когда разразилась Первая мировая война, его призвали на военную службу в германскую армию и отправили работать на рудники. Все, что он рассказывал об этом периоде своей жизни (пусть и немногое), помогло мне не поддаться военной пропаганде во Вторую мировую войну.
Романтический союз быстро перешел в свою противоположность, и, возможно, это было связано с моим рождением. Мать нашла себя в религии и в заботах о детях. Отец же находил то, что ему было нужно, в своих странствиях, ассоциируясь в моем детском сознании с высоким графином на столе, в котором всегда было отменное оливковое масло.
Гены, отвечающие за вкус, должно быть, у меня от отца, а может, лучше назвать их развитыми вкусовыми рецепторами? Я с легкостью определю, надкусив тончайший ломтик, возраст сыра пармезан, точно сказав, сколько ему лет — три года, семь лет, одиннадцать. А уж что до prosciutto…
В детстве я никак не мог понять, почему отец так редко бывает дома и почему каждый раз, вернувшись, уезжает вновь. Брат Рикардо чаще меня (потому что был меньше) приставал к взрослым с вопросом: когда приедет папа? На это мать отвечала с некоторым раздражением, что он приедет, как только сможет, и что его частые отъезды связаны с характером работы. Подтекст был такой: наш отец — замечательный человек, который приносит себя в жертву ради нашего благополучия, и наши вопросы по поводу его отсутствия неуместны, потому что косвенно показывают, что мы недостаточно его ценим.
Наконец отец возвращался домой, и тут все менялось. Если он такой замечательный, то почему мать его ругает? Кто такие эти «подружки», о которых она постоянно говорит? Почему он так торопится вновь покинуть дом? И всегда уезжает раньше того срока, какой называл нам?