Европа кружилась в вальсе (первый роман)
Однако нужны были еще подписи двух свидетелей. Проблема щекотливая, но Вильгельм II решил ее, как он сам считал, весьма ловко, хотя на всякий случай Бюлову этим не похвастался; он просто-напросто велел пригласить посла фон Чирски из своей свиты, а царь избрал для той же цели адмирала Бирилева, и, когда они оба вошли, кайзер прикрыл рукой текст договора и предложил свидетелям поставить свои подписи на свободном месте под строками документа. Чирски повиновался без малейших колебаний; русский же адмирал вопросительно взглянул на царя и, только когда Николай II кивнул, расписался тоже.
Когда ночью того же дня Бюлову вручили депешу, он глазам своим не поверил — это был вовсе не первоначальный вариант договора. Император, конечно же, его «улучшил», да так, что на этот раз у канцлера холодок пробежал по спине. Чего стоит уже первый и главный пункт! «В случае нападения на одну из двух империй какой-либо европейской державы союзник обязуется оказать в Европе помощь всеми имеющимися в его распоряжении вооруженными силами…»
Здесь даже дважды подчеркнуто, что договор распространяется лишь на европейский регион! Будь все сформулировано более общо — а именно так оно и было в первоначальном проекте! — то в худшем случае это можно было бы истолковать, ну, скажем, как обязательство по совместной защите общих интересов на Дальнем Востоке, окажись они под угрозой, а это что же такое? Любой дурак поймет, что договор направлен исключительно и только против Франции! Может ли Германии угрожать Австрия? Или северные страны? При этом у России именно с Францией есть более давний договор! Но этого, разумеется, его величество не изволит принимать во внимание!
Бюлов отер платком пот со лба.
Но и это еще не все: четвертый и последний пункт обязывает Россию попытаться вовлечь в новый альянс еще и саму Францию. Наивность, граничащая с провокацией, и прежде всего в Лондоне над этим не преминут посмеяться!
Этот безумец и в самом деле полагает, будто он один способен управлять всем миром. Да и почему бы ему так не полагать, коль скоро он верит в то, что является исполнителем воли Божьей?
Нет, возмущаться бесполезно.
И потому Бюлов берет перо и пишет на имя императора письмо с просьбой об… отставке.
Через день после того, как рейхсканцлер подал свое прошение об отставке, он незамедлительно получает ответ от своего властелина:
«Милый Бюлов,
полагаю, вы избавите меня от необходимости описывать вам мое душевное состояние. Так, даже не приводя подобающего и сколько-нибудь убедительного довода, поступает со мною мой друг, лучший, ближайший из всех, какие только есть у меня в целом мире; этим он нанес мне удар столь ужасный, что я совершенно убит и не без основания опасаюсь впасть в тяжелое нервное расстройство.
Не забывайте, что вопреки моей воле вы воспользовались мною ради достижения успеха в своей марокканской политике. Перечитайте-ка еще раз телеграмму, которую я вам тогда послал из Танжера! Я причалил к марокканскому берегу ради вас и, поскольку этого требовали интересы родины, сел на чужого коня, хотя мои возможности по части верховой езды ограничены ввиду дефекта левой руки; и эта проклятая лошадь чуть не лишила меня жизни. И все это было вашей затеей! Сквозь толпы испанских анархистов я тоже проезжал только потому, что этого хотели вы, и потому, что это сулило вам политические дивиденды. А теперь, после того как я сделал это для вас — а я, полагаю, сделал для вас гораздо больше, — теперь вы хотите просто-напросто бросить меня на произвол судьбы, поскольку мое положение представляется вам чересчур опасным! Но, Бюлов, этого я от вас все-таки не заслужил! Нет, дружище, вы останетесь в должности и останетесь рядом со мной, и мы сообща будем трудиться и впредь ad maiorem Germaniae gloriam{ [16]}. Отказать мне вы не посмеете, в противном случае вы перечеркнули бы нынешнюю свою политику, а для меня это был бы несмываемый позор! Я бы этого не пережил.
Я взываю к вашим дружеским чувствам, и чтобы я никогда больше не слышал ни слова о каком-то вашем намерении уйти в отставку. Как только получите это письмо, телеграфируйте мне одно-единственное слово — «all right»{ [17]}, и я буду знать, что вы остаетесь! А если от вас поступит официальное прошение об отставке, то наутро германского императора уже не будет в живых! Подумайте о моей бедной жене и детях!»
Бюлов, конечно, дает себя уговорить и в отставку не уходит. Зато работы у него теперь по горло, нужно как можно скорее все замять, а то, что уже просочилось наружу, опровергнуть, дезавуировать. В итоге договор остается лишь на бумаге, на небольшом прямоугольном листке бумаги, который по весьма странной случайности оказался в кармане у Вильгельма именно в Бьёрке!
Впрочем, канцлер может утешиться тем, что подобной работой и подобными же хлопотами занят одновременно с ним и его коллега в Петербурге.
Пройдет немного времени, и над всей этой романтической эскападой двух монархов (про себя Бюлов характеризует это в еще более резких выражениях) сомкнутся воды молчания, будто ничего и не произошло.
Увы — Бюлов вздыхает — произошло, и на столе канцлера растет ворох неприятных доказательств этого, содержащихся в донесениях послов. Доказательств того, что случившееся не осталось без последствий: франко-английский союз с той поры заметно крепнет, а Россия постепенно отдаляется от Германии. Да, вопреки всем подписям на клочке бумаги, извлеченном из кармана императора; вопреки подписям обоих кузенов, самым сердечным образом скрепивших договор. Или как раз — благодаря? И по мере того как Россия отдаляется от Германии, она все больше сближается с западным двойственным союзом.
Однажды Бюлов решается обратить внимание императора на столь опасное развитие событий; разумеется, он держит ухо востро, чтобы Вильгельм не поставил это в связь с Бьёрке.
Но Вильгельму и в голову не приходит возможность такой взаимосвязи. На озабоченность своего канцлера он мгновенно отвечает беспроигрышным ходом:
— Об этом не беспокойтесь. Предоставьте это мне! Бюлов машинально проводит рукой по лбу; у него такое чувство, будто на лбу пот выступил.
— Что ваше величество имеет в виду?
— Из альянса, который сколачивают против нас, необходимо выбить главную его опору — Англию! Ведь, в конце концов, нет на свете ничего более естественного, чем взаимопонимание между английским и немецким народами. Это только дипломаты все усложняют. Но теперь я возьму это в свои руки!
9. KAВAН
Пополудни Вацлава Кавана ждала на его письменном столе телеграмма. Вернувшись из архивного хранилища, он увидел ее уже от дверей, маленькую, сложенную в несколько раз бумажку с отпечатанным на узких полосках бумаги адресом. Хотя к телеграммам он привык, бывая в разъездах по делам службы, однако избавиться от первого тревожного чувства — что-то случилось! — никак не мог. «Это во мне все еще сидит провинциал», — умозаключил он, разворачивая телеграмму. И затем прочитал: «Отец тяжело болен. Приезжай. Мать».
На следующее утро он уже сидел в поезде. Курьерский медленно проходил стрелки вокзала имени Франца Иосифа и продолжал все так же ползти до тех пор, пока не выбрался из переплетения маневренных путей, товаро-разгрузочных и пригородных веток. Только переехав мост через Дунай, поезд прибавил ходу и его движение враскачку обрело легкость, при которой скорость ощущается лишь тогда, когда замечаешь, как стремительно проносятся за окном деревья и телеграфные столбы.
Сразу за мостом курьерский стал отдаляться от Дуная и устремился по однообразной нижнеавстрийской равнине, ничем не отличающейся от той, что простиралась за окнами пять минут тому назад, и от той, которая будет простираться через полчаса, через час.
Каван сидел в полупустом купе вагона второго класса, на который он как придворный служащий имел право. Обычно он этой привилегией не пользовался, предпочитая сэкономить на разнице в стоимости двух классов, но сегодня решил дать немного роздыху хотя бы телу, раз уж в голове у него такое смятение — мысли вихрем проносятся одна за другой… Любые внешние раздражители только усугубили бы его нервозность.