Ян Гус

Гус понимал: арестованные, собственно, только пытались претворить в дело его слова, и поэтому он несет за них ответственность. На следующий же день Гус отправился в староместскую ратушу, чтобы ходатайствовать за троих юношей и взять вину на себя. Коншелы, испугавшиеся скопления народа, сопровождавшего Гуса и заполнившего всю площадь перед ратушей, сделали вид, что готовы исполнить просьбу Гуса, и обещали выпустить арестованных, как только разойдется толпа. Однако, едва это случилось, члены староместской ратуши спешно отправили городских стражников за арестованными, велев немедленно вести их к плахам на Новоместской площади и казнить без суда для устрашения других. Отряд вооруженных стражников быстро привлек к себе внимание прохожих, стали сбегаться люди, приказ оказался неисполненным. Стража, окружившая пленников, не сумела добраться даже до ближайшей улочки, которая вела с площади ратуши; вынужденные остановиться, наемные солдаты, чтобы исполнить приказ, снесли головы трех подмастерий тут же на месте и на глазах ошеломленной толпы обратились в бегство, оставив тела казненных на мостовой.
Так в Праге пролилась первая кровь в великой борьбе Гуса.
Толпа медленно приходила в себя. Люди не думали о мести, они видели перед собою только своих мертвых, поплатившихся жизнью за правду. Женщины сняли с голов белые платки и прикрыли окровавленные тела, плач и молитвы огласили воздух. Затем кто-то принес носилки, народ положил на них тела казненных и поднял их на плечи. Быстро образовалась колонна, впереди двинулись студенты во главе с университетским магистром Яном из Ичина. Народ нес своих сыновей туда, куда самым естественным образом стремились его помыслы — к Вифлеемской часовне. Над толпой неслась песня «Isti suntsancti» «Се — святые».
Гус был потрясен обманом перехитривших его коншелов, но еще более трагедией, открывшейся перед ним. Кровь требует новой крови. А Гус не решался подливать масла в огонь, и получилось так, что в первое воскресенье после похорон трех казненных он не упомянул о случившемся в своей проповеди. Но Гус слишком хорошо чувствовал, как преданные ему люди ждут его слов, и после тяжкого раздумья он заговорил о казни в следующей проповеди—24 июля. А уж раз решившись заговорить, он сделал это по-своему, открыто и ясно. В это время прокатилась новая волна возмущения торговлей индульгенциями, и Гус целиком встал на точку зрения трех юношей, умерщвленных безвинно и вопреки всякому праву. Гус высоко поставил их подвиг, закончив свое пламенное выступление призывом: пусть никто под страхом каких бы то ни было мук «не устрашится стоять за правду!»
Коншелы и прочие противники Гуса использовали пражское кровопролитие, чтобы еще больше настроить короля против вифлеемского проповедника. Разве все случившееся не грозное доказательство того, что Гус возмущает народ? Как растет в стране раскол и ересь, какой ненадежной становится жизнь?
Вацлав IV легко выходил из себя; узнав о волнениях, он вспылил: «Даже если бы их (бунтовщиков) были тысячи, пусть с ними поступят так же, как с теми тремя, а если нет у вас палачей и стражников, я велю выписать их из-за границы!» К счастью, у этого слабого короля от слов было далеко до дела; тем не менее он решил по крайней мере заставить Гуса и его партию в университете сохранять покорность и «порядок». По приказу короля были созваны университетские магистры. Их собрали в староместской ратуше, где сторожевая служба на этот раз была поручена королевским наемникам.
На этом собрании прелаты из королевского совета принудили большую часть представителей университета официально отказаться от всякого сопротивления торговле индульгенциями, отречься от всех «еретических заблуждений» и от учения Уиклифа. Только магистры факультета свободных искусств во главе с Гусом и Иеронимом имели мужество выступить против постановления, принятого ратушей. Вскоре после этого в стенах университета было созвано подобное же собрание, на которое, однако, не явились богословы под предлогом того, что это для них небезопасно, ибо там, мол, собрались «сапожники, шинкари и прочие миряне». Почти дословно здесь были повторены выражения, которыми священники пытались унизить Гуса как «проповедника сапожников и портных».
И вот с кафедры Вифлеемской часовни провозгласил теперь Гус свою готовность к бою: «Истинным и неустрашимым ученикам Христа подобает ныне, вооружившись евангелием и взявши меч, который есть слово Божье, бороться против козней антихриста!»
Для церкви настал удобный момент возобновить старый процесс против Гуса. Этим она теперь не оттолкнет от себя короля, потому что Гус выступал уже не только против Рима, но и против своего государя. Да и в университете он потерял большую часть своих союзников — лишь немногие преданные друзья не отреклись от него. Новый пражский архиепископ, в прошлом личный врач Вацлава, старый Альбик, робкий по натуре, станет, конечно, послушным инструментом в руках своих римских хозяев.
Итак, Рим начал наступление, и Гус был вызван к папе на суд. Этот вызов подчеркивался повторным наложением на Гуса проклятия, на сей раз еще более грозного, дающего лишь краткий срок в несколько недель на то, чтобы жертва могла одуматься, прежде чем проклятие вступит в силу.
Для усиления тягостного впечатления проклятие Гусу было провозглашено в пражских костелах со всей мрачной пышностью этого устрашающего обряда. Перед алтарями священники гасили и ломали свечи и символически метали камни в направлении, где был дом Гуса. При этом читали папскую буллу: «Я, Иоанн, епископ (римский), слуга служителей Божьих, налагаю тягчайшее из проклятий на Яна Гуса, священника, отступившего от веры, заблудшего еретика, навеки изверженного из общины Христовой. А посему да не посмеет никто под страхом отлучения от церкви подать ему хлеб, напоить его водою или принять его под свой кров. Также никто да не посмеет изготовить ему одежду или обувь или любое иное, что ему может потребоваться. Равному наказанию подвергнется тот, кто заговорит с ним, или проводит его пешком или на коне, или окажет еще какую-либо услугу. Сия булла лишает названного Яна Гуса, как отлученного от церкви, всех церковных таинств и милостей; если же он умрет — запрещается хоронить его в освященной земле; если же он умрет и будет похоронен в таких краях, где эта булла еще не обнародовалась, то тело его надлежит вырыть из могилы и бросить непогребенным».
Проклятие усугублялось угрозой, что по прошествии нескольких недель на все места, где в этот момент окажется Гус, будет наложен интердикт. «Будь то в городах или замках, в деревнях или хуторах, надлежит затворить ворота храмов, костелов и монастырей и во все время его пребывания служить мессу при закрытых дверях (следовательно, не для мирян, но только для священников), а равно прекратить свершение всех таинств крещения, благословения, последнего помазания и отпевания».
Чтобы понять жестокость этой угрозы, нужно представить себе внутренний мир средневекового христианина, который верил в искупление души с помощью таинств и в существование ада, для которого ужаснее всего была мысль, что кто-нибудь умрет без последнего помазания и не будет похоронен в освященной земле.
Гусу приходилось принимать решение под бременем всех этих угроз — угроз обрушить страшные кары не только на него самого, но и на всю его общину.
Для Гуса характерно, что эту тяжелую внутреннюю борьбу он выдержал не в замкнутом одиночестве— наоборот, он вынес свои умозаключения на кафедру Вифлеемской часовни, чтобы проверить их правильность на пражском народе.
«И вот призван я к ответу пред римской курией за то, что проповедовал евангелие; если бы сие была воля Божия — отчего же не быть мне готовым не только явиться, но даже оковы принять и умереть с помощью Господа Иисуса Христа?»
Однако против такого мученического решения было то обстоятельство, что, отправляясь на римский суд, Гус добровольно и окончательно сам себе зажимал рот и закрывал возможность дальнейшей деятельности, ибо не было надежды на возвращение с суда, на котором обвинитель одновременно и наивысший судья. А приговор суда можно было точно предугадать уже по тексту папского проклятия.