Ян Гус

Дано сие в понедельник, в ночь на св. Витта, через доброго немца».
И в этом письме Гус не упоминает ни о себе, ни о своих заботах. Прощаясь со своими верными, он говорит лишь о том, что им могло бы принести пользу, и единственная просьба, с которой он обращается к ним, касается Вифлеемской часовни.
Открытое «слушание» представляло собой не что иное, как грандиозную попытку запугать Гуса — попытку, в которой приняли участие многочисленное собрание высших прелатов, и король Сигизмунд, и все грозные и мрачные обычаи строгого судебного процесса. Но ничто не поколебало стойкости Гуса. Поэтому после неудачных попыток «слушания» прекратились. Гуса оставили в тюрьме, куда приходили теперь отдельные кардиналы и прелаты в надежде сломить его сопротивление настойчивостью, угрозами и заманчивыми предложениями, обещая смягчить формулу отречения так, чтобы сделать ее приемлемой для Гуса. Но и эго не имело успеха; бесполезно было искать согласия относительно внешних формальных деталей, когда принципиальные точки зрения обеих сторон столь непримиримо расходились. Одного не могли понять церковные сановники: откуда у этого простого священника, чем-то напоминающего крестьянина, берется столько силы, что он, сын маленькой «варварской» страны, в состоянии отражать и угрозы страшной, могущественной церкви и доводы разума ученейших представителей итальянской и французской церковной иерархии. Так и не поняв этого, они облегчили себе разгадку, объяснив все упрямством и «закоренелостью» еретика.
Но источники силы Гуса были иные. В сущности, их было два: Гус знал, что борется за дело истинное и справедливое, за правду; нет и не будет в мире и в человеке источника силы более могучего и животворного, чем этот. Вторым источником, укреплявшим его дух, было сознание того, что в этой тяжбе он не одинок, что речь идет не только о нем, что он, изменив, сбил бы с толку и поколебал бы тысячи людей, слушавших его и веривших ему. Гус чувствовал себя органически связанным с массами своих верных, о которых (не о себе!) он не переставал думать; он не имел права разочаровать, не имел права отнять у них уверенности, не имел права затемнить для них смысл великой борьбы, в которую все они вместе вступили.
В этот период произошло еще одно событие, которое стало новым препятствием на пути к возможной договоренности между Гусом и церковью: собор торжественно осудил причащение мирян из чаши. Эту реформу мессы завел в Чехии Якоубек из Стрщибра. Гуса это безмерно взволновало: «О, какое безумие, — писал он в одном письме, — осуждать как ересь евангелие Христа, послание апостола Павла, которое, как он сам говорит, принял от Христа, и осуждать деяния Христа, деяния апостолов — я имею в виду причащение из чаши, установленное для всех взрослых верующих».
Вскоре после этого собор постановил сжечь книги Гуса.
Вообще июньские дни, последовавшие за «слушанием» Гуса, наполнили его тюремное уединение волнением и тревогой. Собор велел еще раз подвергнуть изучению статьи, взятые из сочинений магистра, и, хотя на этот раз они уже не были столь искажены и от некоторых из них обвинители отступились, все же это не приблизило примирения. Не привели к нему и все новые и новые варианты формулы отречения. Все чаще проникали в камеру вести, заставлявшие понимать, что роковой конец неотвратим. Наиболее жестоко, вероятно, выразился Михал де Каузис, умышленно громко крикнув за дверьми темницы Гуса: «С Божьей помощью мы скоро сожжем этого еретика, на которого я потратил уже много денег!».
То время, когда Гусу не надо было отвечать на судебную корреспонденцию, на запросы и призывы и когда он не был занят с незваными посетителями, приходившими увещевать его, он отдавал главным образом письмам своим друзьям. От этого периода сохранилось более тридцати его писем, и даже тогда, когда Гус ожидал смерти, они ни в чем не меняют и не искажают образ его духа и сердца; скорее наоборот — эти письма еще яснее очерчивают его героический характер.
В письме, где он благодарил своих спутников по дороге в Констанц, он напоминал им, что нужно идти «не за королем смертным и слабым, но за королем славы, который дает жизнь вечную… Всегда звучало в сердце моем: «Не полагайтесь на князей!» Гус проявлял трогательные заботы о расходах, связанных с пребыванием его сторонников в Констанце, — ведь они понесли их ради него; думает он и о том, достаточно ли позаботился о своих людях на родине: «Моего Иржика и Фараржа (ученики, прислуживавшие Гусу, когда он жил еще в Праге) попросите не сетовать на то, что я не вознаградил их достаточно за службу, ибо не мог… я. А те, кто одолжил мне деньги (на дорогу), — не знаю, кто им заплатит, кроме Иисуса Христа, ради которого они одалживали. Все ж я хотел бы, чтобы те, кто богаче, сложились и заплатили беднейшим».
Пану Индржиху Шкопеку из Дубы он писал, чтобы тот «жил, как закон Божий велит, и хранил бы то, что от него (от Гуса) слышал». В письме магистру Мартину из Волыни, своему «ученику и брату»,
Гус посылает несколько советов и замечаний и перечисляет множество лиц, которым Мартин должен был передать привет, в том числе «докторам, милым братьям во Христе, сапожникам, портным и писателям — их тоже приветствуй и передай им, чтобы тщательно блюли закон Христа и следовали бы не своим, а святым учителям». «Сыновей брата моего, — продолжал Гус, — если тебе удастся, обрати к ремеслу, ибо боюсь, если вступят они в духовное сословие, не соблюдут сан свой как должно. Кредиторов, которым я должен, вознагради, как сумеешь; если же согласны они Бога ради и из любви ко мне простить (долги), Господь воздаст им сторицею. Если научился ты от меня чему хорошему — того держись; если же что заметил у меня нехорошее — отвергни и проси Бога, чтобы изволил смилостивиться надо мной. Постоянно думай о том, кто ты есть, кем был и кем будешь».
Какому-то прелату, который действительно искренне хотел помочь Гусу, он ответил: «Весьма благодарен за вашу любезную отеческую помощь. Но я не решаюсь, как вы предложили, подчиниться собору. Во-первых, потому, что тогда я должен буду осудить много правд, которые, как я слышал, они называют возмутительными; во-вторых, потому, что совершу грех клятвопреступления, если клятвенно отрекусь от ересей, которых якобы придерживался; а это смутит дух очень многих людей Божьих, ибо они слыхали от меня в проповедях прямо противоположное… Должен ли я из страха перед наказанием, которое продлится мгновение, тяжко погрешить против закона Божьего — во-первых, отступившись от правды, во-вторых, преступив клятву и, в-третьих, возмутив ближних своих?»
В другом письме он одобрял решение пана Яна из Хлума уйти с королевской службы: «Пан Ян, оставьте же службу королям смертным и со своею женой и детьми пребывайте дома в служении Богу. Вы ведь видите, как вертится колесо мирской суеты — одного вознося, другого пригибая к земле; а высоко поднятому на краткий лишь миг дает оно радость, за которой следует в огне и тьме наказание вечное».
Смещение Иоанна XXIII Гус сопроводил словами: «Теперь уже известно вам поведение духовных, называющих себя истинными и несомненными наместниками Христа и его апостолов, именующих себя святой церковью и святейшим собором, который не может заблуждаться, хотя заблуждался! Ибо раньше Иоанну XXIII кланялись коленопреклоненно, ноги ему целовали и святейшим звали, хотя ведомо им было, что — мерзкий убийца, содомит, симонист и еретик, как записали они при его осуждении».
Передавая в своих письмах приветы, Гус всегда боялся, как бы кого-нибудь не забыть: «Приветствуйте всех друзей, коих не могу перечислить, а если бы одних назвал, а других нет, те, которых не назвал бы, не подумали бы, что не помню о них или не люблю их». Не только для себя, но ради поддержки всех своих верных снова и снова приводил Гус слова Христа: «Благословенны будете, когда люди будут ненавидеть вас, и изгонят вас, и поносить будут, и извергнут имя ваше как злое для Сына человека».
И нет ни одного письма друзьям в Чехии, где бы он не просил их «не бояться и не устрашиться… Помня об этом, стойте крепко!»