Годы без войны (Том 2)
- Мало своих хомутов? Хочешь еще? Учить хочешь?
- Ее не учить, ее спасать надо.
- Мы вечно кого-то или что-то спасаем, как же, непременно, иначе не можем, - спокойно как будто и холодно сказал старый Сухогрудов, непонятно для Дементия связывая это, о чем шел разговор, с теми своими общими размышлениями о жизни, какие только что занимали его. - Но если ты решил взять ее, - затем произнес он, почувствовав, что был несправедлив к сыну, - что ж, могу только одобрить это твое решение.
- А что делать? - Дементий развел руками. - Москва хороша для тех, кто приспособлен к ней. - И он прищуренно посмотрел в ту сторону, где лежала Галина. И хотя у него было многое, что сказать о Москве и приспособленности жизни в ней, но по тому инстинктивному чувству, что нехорошо было перед отцом осуждать столицу (нехорошо, главное, потому, что неискренность этого осуждения отец сейчас же заметил бы), перевел разговор на другое - -на Арсения, следствие по делу которого не было завершено и, по мнению Дементия, можно было еще определенным образом и решительно вмешаться в него.
- Не думаю, - все с тем же спокойствием возразил старый Сухогрудов. Будет суд. Суд и разберет все.
- Но Галя - это же беспомощное существо, - в свою очередь возразил Дементий.
- Беспомощное?! - и Сухогрудов-отец усмехнулся одними своими тонкими и бесцветными уже губами.
Он не был согласен с сыном. В его деятельно-возбужденном сознании после того, как он узнал о связи Галины с Лукиным (той преступной, по выражению его, связи, которая началась в Поляновке) и узнал о подробностях смерти Юрия (в том пересказе, как все было изложено ему следователем, с которым в первый же день по приезде в Москву он встретился и поговорил), сложилась та простая, ясная ему и по-своему целостная карта событий, по которой очн видел, что нельзя было оправдать ни Галину, ни Лукина, ни Арсения. Но в то время как Лукин и Арсений чаще представлялись старому Сухогрудову лишь глупыми карасями, которые, разглядев наживку и кинувшись заглотнуть ее, оказались на берегу, к Галине он предъявлял совсем иные требования и был более чем недоволен ею. Те опасения насчет ее образа жизни, какие часто занимали его в Поляновке, то есть все то поверхностное, из чего он, позволявший себе лишь до определенной ступеньки проникать в дела ближних, делал свои обобщения, - опасения те, он видел, были как будто подтверждены, и в оскорбленной отцовской душе его происходило теперь то действие, словно пружина любви, которую он с такими усилиями всю жизнь сжимал в себе, расправлялась и поднимала на поверхность иное и холодное чувство в нем к падчерице. Но он не хотел, чтобы сын знал это.
- Беспомощное? - лишь повторил он, однако усмешкой и тоном выдавая себя сыну.
- Ты несправедлив к ней, отец, - заметил Дементий.
- Так ли, не так ли, не в этом дело. Распорядись-ка лучше, чтобы дали прилечь мне, - сказал старый Сухогрудов, живо и с привычкою, как он умел делать это, как бы смахнув с тонких губ своих то, что позволяло читать его мысли. - Я устал. - И он закрыл глаза, чтобы не говорить.
Ему хотелось уединиться, но возможности такой, как в Поляновке, не было здесь, и он тяготился этим. Ему казалось, что оп непозволительно долго для себя топчется на месте, отдавшись домашним делам, тогда как рядом был тракт, по которому двигалась жизнь и по которому он сам должен был шагать впереди жизни; но сделать это (вернуться к своему привычному ритму) он мог, только оставшись наедине, и он тяжело напускал над глазами брови, ожидая, когда эта возможность предоставится ему. "Надо будет завтра зайти к Горюнову, - вместе с тем, перебивая себя, думал он. - Может, все это только впечатление?" И в то время как Дементий, Шура и Николай, суетясь и перешептываясь, готовили место, где прилечь ему, он погружался в ту сферу своих государственных размышлений, где он был для себя и Наполеон и солдат и планировал и осуществлял то, что представлялось важным для общего блага людей. Он как бы старался заполнить тот пробел в жизни, какой, он чувствовал, образовался в результате отстранения от всей прошлой деятельности его; и он испытывал удовлетворение от этой своей умственной работы, словно и в самом деле испытывал то, что не так и против его воли было в свое время совершено им.
Его уложили на раздвинутом диване, и Дементий, молча постояв перед ним и отойдя от него, недовольно покачал головой.
Вид отца не понравился ему. Не понравились не морщины, которые теперь, в сумраке, при не включенном еще свете, особенно выделялись на его лице, а не понравился землистый цвет этих морЩин, ясно как будто говоривших о болезненном затухании жизни.
"Как же он постарел с тех пор", - подумал Дементий, как и в первую минуту, когда, прилетев из Тюмени, увидел его.
- Так и не смог пережить своей отставки, - затем, уже сидя с Николаем и Шурой на кухне, сказал оп о том, что еще сильнее, чем старость, поразило его в отце. - Дома-то он как? - спросил он, обращаясь более к Шуре, чем к Николаю. - Чем он занимается?
- Да он, по-моему, никого не любит, - сейчас же отозвалась Шура и принялась со старанием пересказывать Демептию те свои суждения об отчиме, которые она с такой же бойкостью и не раз высказывала матери. - Че ему переживать? О чем думать, когда У него все есть? Дом в городе, дом в деревне и в доме все, господи, че думать? А он думает, думает...
- Старость, - перебил ее Дементий. - Старость, - повторил он, понимая, что нетактично было прерывать разговор, но не желая говорить с ней об отце. - Пойду-ка пройдусь перед сном. - И, встав и отводя глаза от Шуры и Николая, направился к выходу.
XI
Дементий по-своему понимал отца и по-своему не принимал то, что видел в нем; и по тому естественному чувству, как всякий человек старается отгородиться от дурного, проводил черту между привычками отца и своими, находя одни, отцовские, предосудительными и отжившими, а другпе, свои, наполненными содержанием и нужными. "Он все еще не может понять, что он устарел со своими взглядами", - думал Дементий, выражая не столько свое личное отношение к отцу, сколько то общее мнение, по которому осуждалось еще недавнее прошлое (то есть излишняя и в разных масштабах концентрация властп) и приветствовалось новое (то есть та демократизация, которую торопились теперь восстановить во всех слоях общества и к которой надо было еще привыкать, как пользоваться ею). Но сколько Дементий ни отгораживал себя от отца и как ни убеждал, что то, что есть в отце, есть наслоение времени и что к нему не может быть возврата, чувствовал все же, что что-то (именно в нехорошем) роднило его с отцом, что между теми заботами об общем благе, которые в отце были доведены до крайности и мучили его,, и подобными же заботами об общем благе, к которым у Дементия был уже свой вкус, имелось что-то единое, что нельзя было обойти или не замечать. Он видел в отце как бы то, к чему должен был прийти в старости, и это-то смущало Дементия и вызывало в нем резкое желание отделить себя от отца.
"Это ужасно, - думал он, - не видеть, что ты уже не нужен обществу (в то время как ужасным должно было быть другое - именно видеть, что ты уже не нужен обществу). Это бессмысленно, - продолжал про себя Дементий. столько лет ждать, что тебя снова позовут, и так мучить себя (в то время как для отца это было не мучением, а единственной возможностью деятельности).
Неужели и я в старости буду таким? Нет, раз я понимаю, стало быть, не буду. Отработаю свое и уступлю, уйду, это естественно, так было и будет", - рассуждал он, в то время как он даже не подозревал, что точно так же в молодости судил обо всем отец, но что затем, с годами, все это забылось, прошло и остались только чувства незаменимости и ревности к тому, что идет на смену; на смену же шел он, Дементий, со своими обновленными взглядами и своим как будто не похожим на отцовское удовлетворение работой и жизнью. "Нет, это совсем другое", - думал он о себе, в то время как приятно было ему сознавать, что судьба огромной стройки зависела от него, что сотни людей и механизмов, уже расставленных по всей трассе будущего газопровода, подчинены ему. Он как бы за спиною чувствовал и этот размах работ, и все те зримые и незримые каналы и нити, по которым осуществлял он руководство; и как он теперь ни осуждал отца (и как ни тяжело было переживать за сестру), чувствовал, что и похороны, и поминки, и даже этот разговор с отцом, так возбудивший Дементия, - все было второстепенным в сравнении с тем главным, что жизнью, как полагал он, было возложено на него. "Нет, пет, это совсем другое", - повторял он, утверждая, по существу, в себе то, что решительно отвергал в отце.