Современная норвежская новелла

— Иди же сюда, Марианна. Мама все знает.
Мама все знает. Что знает она? Марианна сжалась еще больше, свернулась клубком, шариком. Никто теперь не может ее видеть, она уже не ежик, а шарик, жесткое ядрышко в скорлупе. Но внутри, под скорлупой, Марианна думает. Мама… что она знает?
— Про вмятину. Про то, как ты лежала в жару. И про папу.
Какая-то сила распирает ядрышко изнутри. Скорлупа вот-вот лопнет. Но нет, ядрышко только еще меньше стало и жестче. Что может знать мама?
— Про лето.
Про лето? Как? Не может она это знать!
— Маме ведь тоже когда-то было шесть лет.
Нет! Ничего мама не знает. Никто ничего не знает. И никто не видит меня. Тогда, летом, никто меня не видел…
Папин голос с улицы:
— Ма-ри-ан-на!
Голос Енсена. И тут же опять папин голос:
— Подумаешь, какая-то вмятина!..
Ядрышко. Марианна уже не ядрышко. Марианна уже не ежик. Мама шепчет в дверь гаража.
— Это все из-за того лета…
Нет больше ежика. Марианна — мышка. Мамин мышонок.
— П-и-и-и-и!.. — пискнула Марианна.
  
ФИНН БЬЁРНСЕТ
   
Обломки
 
Перевод Л. Горлиной 
 
Когда я поставил сломанный трехколесный велосипед возле мусорного бачка, я подумал: господи, наконец-то я свободен!
Вверх по лестнице я, кажется, бежал. И мне было наплевать, что все жильцы слышат, как я топаю по ступеням. Наоборот, даже приятно. Как бальзам.
Когда я вернулся в квартиру, свет в гостиной был уже погашен. Дверь в спальню была приоткрыта, и клинообразная полоска света указывала туда дорогу. Приближалось утро, прошло четыре часа с тех пор, как я встретил ее.
Она стояла на железнодорожном мосту под фонарем, льющим синеватый неоновый свет. Глаза ее приковались ко мне, как только я вынырнул из тумана. Была полночь, и я шел медленно. У меня было много времени. Я привык, что у меня всегда много времени. Когда идешь медленно, не видно, что ты идешь не так, как все.
Она слышала шаги и всматривалась в туман, словно осторожный лоцман. Я не имею привычки разговаривать с подобными женщинами. Несколько раз я останавливался, когда они обращались ко мне, но это обычно кончалось самым удручающим образом. Между каждым разом проходило не меньше года. Я не выношу сострадания, даже если за него честно уплачено, меня тошнит от сочувствия. То есть так было раньше. Теперь все иначе. Но я еще не привык думать по-новому.
Меня заставил заговорить с ней ее черный костюм. Жакет был сшит по фигуре и сидел безукоризненно, длинная юбка закрывала колени. Белые высокие сапоги с меховой опушкой, белый берет и белые нитяные перчатки. На перчатки я обратил внимание, потому что она беспрерывно открывала и закрывала молнию на сумке, висевшей через плечо. Было видно, что она нервничает, и мне стало любопытно.
— Мы знакомы? — спросил я.
— Разве?
— Нет, но вы так смотрели на меня.
— Неужели?
— Да, да.
Она улыбнулась:
— Тогда, может, мы познакомимся?
Я заметил, что она немного выпила, однако не столько, чтобы это было видно по лицу или по глазам. Наверно, она выпила для храбрости, и мне стало еще любопытнее. Я почувствовал, что желание уже тут как тут, но я не позволил ему взять надо мной верх и поставить меня в идиотское положение. Все мои чувства были под контролем, и я не боялся поиграть немного с начинающей. Это мне ничего не стоило.
— С удовольствием, — сказал я, — если вы не потребуете, чтобы я назвал себя.
— Это меня не интересует, — ответила она неожиданно спокойно и холодно.
— А что же вас интересует?
Она посмотрела мне прямо в глаза:
— Деньги!
— Ах, вон оно что!
— Да.
— Сколько?
Несколько секунд она колебалась. Я видел, что меня оценивают. Она не знала, сколько прилично потребовать.
— Сто крон, — наконец решилась она, но вдруг не выдержала роли: — Или это слишком много?
Я засмеялся, и она покраснела.
— Да нет, — сказал я, — не много.
Все-таки я джентльмен, черт побери! Мы стояли и украдкой поглядывали друг на друга. Была ее очередь говорить, и я, должен признаться, немало забавлялся, ожидая ее ответа. Я был так очарован ее нерешительностью, что подумал: если она еще может…
— Ну что, пойдемте? — спросила она.
— Пойдемте, вы где живете?
Она испуганно взглянула на меня:
— Туда нельзя. Ни в коем случае.
Меня это устраивало, и я сказал:
— Ну и не надо, можно пойти в другое место. Мне все равно.
Она теребила молнию на сумке.
— А разве к вам… Я думала…
— Нет, нет! — сказал я. — Вы с ума сошли. У меня жена и трое детей.
Мне было легко произнести эти слова, ведь я не врал, хотя уже давно не было никаких помех к тому, чтобы я мог привести к себе домой кого угодно.
Она словно потухла.
— А-а! — сказала она.
— Да, а что, не похоже?
— Да нет, не знаю.
Она стала рассеянной. Казалось, все вот-вот сорвется. У нее появились сомнения, и это ослабило мою позицию. В голове у меня зашумело, мне не хотелось, чтобы игра на этом оборвалась.
— Можно найти отель, — предложил я.
— Так поздно?
— Конечно. Здесь рядом есть стоянка такси. Таксисты обычно знают такие отели.
Мы тронулись с места и пошли тихо-тихо. Я — потому что люблю ходить медленно, она — потому что храбрость ее оставила. Она шла и смотрела под ноги, это придало мне решимости. Она казалась такой чуткой, что ей можно было бы рассказать всю правду. Нет, уж лучше заплатить сто крон. Я заплатил бы и тысячу, лишь бы не быть раздавленным состраданием; пусть я не осмелился сказать ей правду, я все равно хоть что-нибудь да выиграю. С похмелья хоть голова тресни, а сейчас все нипочем, думал я.
Таксист сперва колебался, но, когда я дал ему десятку, он вспомнил один отель, куда можно приехать ночью. Он распахнул дверцу перед молодой женщиной, а я обошел машину и сел с другой стороны, чтобы сидеть к ней правым боком. Она, разумеется, решила, что я хорошо воспитан, и слабо улыбнулась мне, прежде чем шофер успел погасить свет. Я не обнял ее. Я боялся придвигаться к ней слишком близко. Однако руки мои в темноте испытывали, насколько хватит ее храбрости. Она не останавливала меня. Она сидела, откинувшись назад, закрыв глаза и сжимая на коленях сумку. В лучах фонарей, бившихся об окна такси, словно крылья чайки, ее лицо казалось загадочным. Но как бы там ни было, а отвращения оно не выражало. Она вроде ничего не заметила, и от этого у меня закружилась голова и я преисполнился благоговения перед ее телом.
Шофер подошел к отелю и позвонил. Какой-то человек в черной вязаной кофте открыл дверь, они обменялись с шофером несколькими словами. Потом шофер вернулся к машине и сказал, что все в порядке.
Я сразу оплатил номер, человек взял ключ и впереди нас стал подниматься на третий этаж. Вежливость требует подниматься по лестнице впереди дамы, но в моем положении выбирать не приходилось — во всяком случае, на этот раз. Для меня это было бы все равно что попытаться пройтись на руках.
Когда мы стояли у двери номера, она сказала:
— Наверно, уже слишком поздно, чтобы нам что-нибудь подали?
Она обращалась не то ко мне, не то к человеку в вязаной кофте. Он оглядел нас и, очевидно, счел достойными его милости.
— Да, для еды уже поздно, — сказал он.
— А бутылки вина не найдется?
Он пробормотал, что это трудно, но он постарается. И ушел, даже не спросив, какого вина мы бы хотели.
Мы стояли и осматривали комнату, в ней почти ничего не было. Массивная двуспальная кровать, умывальник с горячей и холодной водой и перед окном столик с двумя стульями. На стене у двери висела полочка и две вешалки. Я повесил пальто на одну из них, а другую протянул ей. Она так и застыла с вешалкой в руке, и я уже пожалел, что дал ей эту вешалку. Она могла счесть меня грубым и бывалым, а я себя таким больше не чувствовал. Я вспомнил, как вел себя в такси, — теперь, при ярком свете висячей лампы, это казалось гротескным. Двое чужих людей, подумал я, а в номере только верхний свет. Я подошел к окну.