Три мешка сорной пшеницы

Как прекрасно, что есть такие места на земле! Сколько их? Да, наверное, не так уж и мало. Но будет больше! Женька верит в это. Как он счастлив, что попал сюда!
Хотелось сказать об этом, но боялся походить на больную старуху, которая столь назойливо говорила о доброте, что становилось стыдно не одному Адриану Фомичу. Лучше уж молчать и отогреваться душой.
— Да–а, молодые ходят с палочками… Война, — произнес Адриан Фомич, — на моей жизни пятая… Я ведь еще японскую помню. Живут, живут люди, и нате — повылезут, прости господи, пакостники, кровушку реками пустят. Да будет ли время, когда поганые грибы в земле давить станут?
— Будет! — не выдержал Женька. — Будет! — повторил он с распиравшей от счастья силой.
— Кхе–кхе! — раздалось от порога. — Съедят люди друг друга. Кхе–кхе! — смешок у странника смахивал на кашель.
— Чтой–то обличьем ты мне знаком, — воскликнула старуха, уже переставшая растроганно хлюпать, приглядывавшаяся сверху к страннику. — Гдей–то я тебя встречала, сударик…
Странник не удостоил ее ответом, потянул с наслаждением:
— Съе–едя–ат!
— Ерунда! — сердито отрезал Женька.
— Могут и съесть, — согласился Адриан Фомич. — Очень просто, потому что война от войны все страшнее.
— Кхе–кхе!.. Из дыма выйдет саранча на землю… «И сказано было ей, чтобы не делала вреда траве земной, и никакой зелени, и никакому дереву, а только одним людям… И в те дни люди будут искать смерти, но не найдут ее…» Кхе–кхе! В книге книг вот что сказано. В Библии.
— Сказки поповские.
— Я тоже думаю — сказки, — на этот раз Адриан Фомич согласился с Женькой. — Саранча ли страшна людям?
— Кхе–кхе! Там оговорено: у саранчи–то лица человечьи. Значит, люди против людей же… Кхе–кхе! Разумей святое слово.
— Право, гдей–то я тебя, старик, видела. Знаком ты мне.
Странник только тряхнул кудлатой головой в сторону больной старухи — не липни.
— Адриан Фомич, — торжественным голосом попросил Женька, — дотянись–ка, вон моя сумка лежит… Библия — книга книг. Я вам сейчас такую книгу покажу…
Руки дрожали, когда Женька расстегивал сумку. Он давно ждал этой минуты, знал: рано или поздно она случится.
Недолгую и несложную жизнь прожил Женька до той ночи, когда к ним в землянку внесли раненого лейтенанта.
Отец его, который и до сих пор работает фельдшером в районной поликлинике, когда-то устанавливал в Полдневской волости Советы, был даже в Москве на Всероссийском совещании по работе в деревне, свято верил в скорое царство свободы и справедливости на всей планете. Этой верой он заразил и сына. Женька только не успел, как отец, подкрепить свою веру серьезными книгами. Он глотал жадно романы от Дюма–отца до Льва Толстого и не осмеливался открыть Маркса. Но помнил всегда — Маркс ждет его на отцовских полках.
Началась война. Женька только–только поднялся из–за школьной парты, а уж райвоенкомат вызвал его повесткой: «Иметь при себе кружку, ложку, смену белья…»
Он не сомневался, что война быстро кончится. Стоит только разбросать по Германии листовки с лозунгом: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», как там начнется революция. А за Германией подымутся другие — «пролетарии всех стран…». Тут–то и родится царство свободы и справедливости, в которое так верит отец.
Немцы бросали на Женькину каску свои листовки: «Переходя в плен, не забудь захватить котелок!». Война шла, и конца ей не было.
И вот раненый лейтенант. Он знал какую–то Лену и бродил белым городом Солнца… Если б не книга, случайно оставшаяся на нарах, этот бред так и остался бы для Женьки бредом больного.
Он читал и перечитывал случайную книгу. Мальчишка, знавший только дорогу из дома в школу, прячась теперь в окопе, вновь горячо верил: за эту страшную войну, за трупы, пепелища, за ползание на брюхе должно в будущем вознаградиться. За чудовищные страдания — великим всеобщим счастьем!
А книга рассказывала, как выглядит это счастье. Упивался ею. Упивался и ждал случая — открыть глаза другим. Дома с отцом сорвалось: «Открывать политические формы будущего даже Маркс не брался…» Но и Маркс у него пылился. Стареть стал отец, сдавать.
Ждал случая, он пришел.
Нет, напорное, большей радости в жизни, чем объявить людям: «Глядите! Вот как выглядит ваше счастье!» Но нет и большего страдания, если тебя не поймут, если высмеют твое святая святых. Поэтому руки, расстегивавшие сумку, дрожали.
— Вот! — замусоленная, пожелтевшая книжка легла на стол. — Не расстаюсь с ней. И никогда в жизни не расстанусь.
— Тонюсенька больно, — заметила от шестка невестка.
— Мал золотник, да дорог. Поувесистей будет самых толстых книг. В давние времена ее один монах написал — Кампанелла по фамилии.
— Монах? — удивился Адриан Фомич. — Уж не священное ли тоже?
— Ну, нет! Монах–то был революционный. Считай, всю жизнь в тюрьме. Да в какой — в средневековой! Его и в ямы вонючие бросали, в землю закапывали, огнем жгли, железом рвали, а за что? За справедливое слово, за светлые мысли. Запомните его имя, стоит — Кам–панел–ла! Неустрашимый человек, негнущийся!
Даже внук хозяина, лизавший сахар, оторвался от своего занятия, уставился на тоненькую книжку.
И Женька благоговейно открыл ее, обвел всех просветленным, радостным взглядом:
— Что перво–наперво людям нужно? Как вы думаете?
— Перво–наперво, парень, нужен хлеб, — ответил не задумываясь Адриан Фомич.
— Нет, отец! Нет! Ум перво–наперво! Ум! С умом–то всегда хлеб добыть можно. А как умом наградить, чтоб каждого, чтоб с мала до велика, чтоб поровну?
— Мда–а… Можно поровну землю поделить, скот, хлеб, тряпки, чтоб работящему и ледащему одинаков харч. Но ум… Нет, паренек, шалишь. У одного, мол, лишка — кус отрезать, другому подбросить. Не–ет, что матушка–природа дала, с тем и останешься.
— И все-таки можно — знания поровну, чтоб каждый проникался.
— А другой и проникаться-то не захочет, палкой не заставишь.
— Верно, Адриан Фомич! Верно! Палкой не заставишь сесть за книгу. Тут–то Кампапелла великую хитрость предлагает, простую и гениальную! Не в книги науки помещать, не под кожаные корочки, а на самое видное место — на стены!..
— На стены?.. Это как же так? — удивился Адриан Фомич.
— Очень просто. Как тебе не запомнить формулу, когда она на соседнем доме от окна до окна записана. Ты мимо соседа по десять раз на дню проходишь, — не хочешь, а наука тебе в глаза лезет. Рано или поздно, а формула–то тебе в нутро войдет, в печенках осядет. Стены учат, заборы учат, куда ни кинь глазом — всюду умные мысли написаны. Дураком остаться — ну никак нельзя! Ведь с малых лет ты жить среди этих научных надписей будешь… Любой и каждый с малых лет сталкивается с наукой, хочет не хочет — любой и каждый осваивает ее. И получается, что у всех в общем и целом знания одинаковые, все одинаково умны.
— Ловко! Походил так по деревне — и академик. Без труда — рыбку из пруда.
— А вы не смейтесь, Адриан Фомич. Осмеять–то все можно!
— Не обижайся, сынок. Я ведь на стенках да заборах покуда одни срамные слова читал. Могу по темноте и неучености и недопонимать чего–то.
— Но сообразить–то можно, какой это переворот для всей человеческой жизни. Глупость исчезает, а она очень тесно с подлостью связана. Не так ли? Или я тут ошибаюсь?
— Очень может быть, — связана, — осторожно согласился Адриан Фомич.
— То–то и оно. Примеров тому полным–полно. Возьмем хотя бы — почему бредовые идеи Гитлера силу получили? Германия — превыше всего. Мы–де раса особенная, другим не чета. Ведь глупо же! Ан эту глупость миллионы немцев съели и переварили. Глупость опасна. А Кампанелла ее уничтожает. Людям просто уж невозможно будет стать глупыми и необразованными. Дикие идейки перестанут приниматься, не появятся в мире новью гитлеры, войны исчезнут, наступит мир. Застраивай, люди, землю заводами и фабриками. Кажется, шуточка — науку на степы вынести, а это же величайший переворот. Во всей истории покопайся, такого не найдешь.