Квартал. Прохождение

Упоминания о Васе не выдержит даже буппи, так что дело сделано. Дальше все пойдет по накатанной. Не забудьте, что через час вы должны броситься друг другу в объятия, рыдая. Впрочем, вы можете начинать рыдать уже сейчас, это действует безотказно. В этом случае можно даже ничего не говорить. Собственно, если вы умеете рыдать, вам вообще больше ничего не нужно, только ничего не объясняйте. Тогда он организует ссору своими руками, ровно так, как описано в мужском варианте.
ПРИМИРЕНИЕ
Тут надо сделать вид, что ничего не было, что это было умопомрачение, что вы не виноваты. Для молодых пар, конечно, оптимальный вариант – внезапно наброситься друг на друга и резвым сексом снять напряжение. Тогда ссора будет рассматриваться как прелюдия, многие так и делают. Но много ли молодых пар среди наших читателей? Они все время ссорятся или трахаются, какое уж тут самосовершенствование. Остальным после краткого выяснения отношений лучше всего сказать:
1. Прости, что-то на меня нашло.
2. Ну ладно. Я что? Я ничего.
3. Слушай, со мной в последнее время творится что-то непонятное. Прости, ради бога. Сам не знаю, что говорю.
И это будет правда, потому что действительно в последнее время творится что-то непонятное. Вы совершаете странные поступки, и, если вдуматься, это началось задолго до «Квартала». «Квартал» просто вытащил это наружу. А на самом деле отыскать какую-то логику в происходящем нельзя уже давно. Как сказал перед смертью Некрасов – «Ничего не понимаю, что со мной делается». Я тоже ничего не понимаю. Но я по крайней мере честно предлагаю в этих условиях выпадать из этой уродской логики, потому что в любой алогичности сейчас больше смысла.
Штрафное упражнение для тех, кто не уложился в норматив и ссорился дольше, чем надо.
Покупаем оранжевые резиновые беруши. Суем их в свои дурацкие уши.
Подходим к партнеру и спрашиваем: «А все-таки ты хоть раз в жизни можешь подумать не только о себе?» Пережидаем ответный монолог. Не слыша ни слова, находим точный ответ на него.
Если ответ неточный, расхлебываем до утра.
 
22 июля
 
Сегодня мы вспоминаем умершего родственника.
Не знаю, зачем это нужно. Зачем-то нужно. Обретение окончательной силы предполагает важную способность – воскрешение мертвых. Надо уметь их воскрешать хотя бы в памяти, вспоминая о них всё, до последних мелочей. Опыт Христа показывает, что этот этап никак нельзя миновать. Не бойтесь, через все этапы пути Христа я вас проводить не собираюсь. К тому же он, хотя и воскрес, не получил денег. Деньги получил Иуда.
Для начала возьмите в руки вещь, напоминающую об умершем. Не обязательно об этом умершем, которого будете сейчас вспоминать. Вообще о любом человеке, которого больше нет и никогда не будет, и всё, что осталось, – вот эта вещь. Обратите внимание, от вас тоже когда-нибудь останется только вещь, и то не факт. И вы тогда ужасно будете благодарны тому, кто про вас вспомнит. Тут есть противоречие: вас не будет – и тем не менее вы будете благодарны. Сейчас мы устраним это противоречие. От человека в мире, в ткани мира, остается пустое место вроде пустот в помпейском пепле. Это пустое место сохраняет некоторые эмоции, чаще всего печаль. Когда его заполняют воспоминаниями, ему приятно. Вообще говоря – а, вот это я, кажется, начинаю понимать, зачем мы это делаем, – мир сам по себе такая вещь, которая осталась от множества умерших людей. Люди только и делают, что умирают, это их не то чтобы основное, но самое результативное занятие. Все остальное чаще всего не получается. Не следует придавать видимому миру такое уж большое значение, потому что он и есть вещь, оставшаяся от умерших, отсюда его общая печаль, печальность; именно поэтому печаль и есть тот эфир, который все тут связывает, но это мы поймем позже, когда займемся передачей мыслей на расстояние. Но просто единственное, что можно успешно делать в мире, это вспоминать, потому что всё в нем напоминает, а больше, в сущности, ничего не делает. Греки полагали, что единственное достойное человека положение – лежать. Мир греков был молод, они еще не понимали, что самое достойное занятие – вспоминать. Поэтому ведем себя как поумневшие, погрустневшие греки: ложимся и вспоминаем.
Необязательно, кстати, вспоминать именно родственника. Можно друга дома, близкого, как член семьи, или просто иногда у вас бывавшего. В конце концов, можно вспомнить практически любого человека, лишь бы вспоминать подробно и сосредоточенно. Вы должны убедиться, что помните, оказывается, много вещей, которые ничего для вас не значат; которые вы сами считали безнадежно забытыми. Вспоминаем все, лишь бы этот человек отобразился как живой. Лучше выбрать того, кого вы хорошо помните, потому что в воспоминаниях тоже действует своеобразная гравитация: большой их мотив притягивает новые и новые. А люди, о которых вы помните мало, со временем сотрутся совсем – никакие усилия любви тут не помогут.
Показываю на своем примере, как всегда.
Я вспоминаю тетю Лелю – фамилию я тоже помню, но она ни при чем, – подругу бабки и деда по самым молодым годам, по общей компании, которая была у них в 1930-е и с тех пор постоянно собиралась, чаще всего у нас. Дед работал тогда на заводе АМО, впоследствии ЗИЛе, и было у него двое друзей, вместе с которыми он ездил туда на трамвае. Работал он, насколько я помню, сборщиком, поднялся до мастера, а после войны уже туда не вернулся и был начальником автобазы. Вообще всех раскидало: один из его друзей был немец и под это дело оказался в ссылке, кажется, в Караганде, оттуда потом переехал в Саратов, женился там и в Москве бывал редко. Другой на 10 лет оказался в Норильске за анекдот, но вернулся и жил на проспекте Вернадского. Деда пытались вербовать в осведомители, но он сказал, что сильно пьет и обязательно выболтает все тайны – частая отмазка, но ей изредка верили, и ему поверили, а там война, и как-то это забылось.
И вот их компания с завода АМО дружила с бабушкиной компанией, там все вместе учились в школе и сохранили отношения надолго. Первое, что я помню про тетю Лелю, – это стишки про нее в стенгазете, которую они к Новому году изготовили в этом своем кружке. Тетя Леля отличалась хрупким сложением, особенно страдала из-за маленькой груди, и про нее там было написано как бы утешительное: «Не пылит дорога, не дрожат листы, подожди немного, отрастишь и ты». Она обиделась. Но вообще в этом кругу обижаться было не принято: скажем, был там Володя по кличке Пончик, Пон, и про его обидчивость был отдельный стишок: «Раздается шум и звон, из бутылки лезет Пон. Всех окинул взором пылким и опять полез в бутылку». Сколько всего я помню, хотя никогда не видел этого человека!
Но вообще всю эту компанию я видел, кроме тех, кто не дожил. Умерла от туберкулеза самая умная, как уверяли все, хотя про недоживших всегда так говорят, – Женя Шток. Она, умирая, завещала себя медицине, для исследований. Об этом говорили с благоговением. А тетя Леля работала инженером, вот я вспомнил, на авиационном заводе. Она умела так двигать головой, как делают в индийских танцах: не качать, не кивать, а как-то так ее перемещать на шее из стороны в сторону. Я до сих пор так не умею. Тетя Леля была, вероятно, самой язвительной в этой компании, они с моей матерью очень на этом сходились и даже вместе однажды ездили в Сочи и там бомбардировали записками самого толстого купальщика, имевшего у них кличку Человек-лягушка – если ничего не путаю – за выпученные глаза и зеленые трусы. Они ему назначали встречи в беседке и подписывались «Жанна Кошкодавленко». Что удивительно, он приходил, и они, глядя на это, ухохатывались в кустах.
Тетя Леля была одинока, замужем не была, детей не имела, но активно воспитывала племянницу Машу, мою ровесницу – где теперь эта Маша? Она все обещала мне ее показать, нас познакомить. Судя по описаниям – большие глаза, курносая, рыжая, – эта Маша мне очень подходила, но видите, какая штука, судьба нас развела. Меня тетя Леля любила, а я ее в детстве не очень. Я даже говорил – разумеется, только в кругу семьи, – что если бы дарил всей этой компании шарики с картинками (тогда были воздушные шарики с рисунками, воробей там, допустим, или зая), – что вот всем бы я подарил цветные и с птичками, а тете Леле черный и с пауком. Лет пять мне было. Я был не прав, конечно, и полюбил ее впоследствии – за язвительность, ум, хорошее отношение ко мне и прелестную, несколько кошачью манеру острить. У нее и голос был слегка мяукающий, и глаза кошачьи. Однажды, помню, когда она у нас обедала, уже мне было лет восемь, я полез своей ложкой в общую миску с, насколько помню, квашеной капустой.