Квартал. Прохождение

Если она на месте, забираем.
Если ее нет на месте, покупаем точно такую же и оставляем там же сегодня вечером.
Если вещь на месте, но как-то изменилась (сброшена со ступеньки, закинута в кусты, рядом оставлена записка – мало ли), забираем вещь и вечером на ее место кладем Вещь, напоминающую вам о вашей ошибке.
Если вместо вашей вещи там лежит другая вещь, можете смело зачислять себя в группу «Б».
Эту вещь берем и дарим на улице первому встречному ребенку. Он возьмет. Если не берет, исключаем себя из группы «Б» навсегда. Устами младенца глаголет истина.
2.
Сегодня мы выбрасываем Cтарую вещь. Ту, про которую мы давно думали, что ее пора выбросить, но как-то все было жалко. Мы обманывали себя, говоря, что у нас нет времени, что еще, может быть, зачем-нибудь склеим и починим, что вообще она лежит, места не занимает – но занимает, ничего не поделаешь. Просто если мы этого не сделаем, то все наше долгое путешествие бессмысленно. Мы никуда не уедем. У нас никогда не будет денег.
Вот находим такую вещь. Лучше большую, чтобы занимала место в комнате или хоть на антресолях. Лучше принадлежавшую какому-нибудь родственнику, чтобы занимала место еще и в душе. Лучше, чтобы она им пахла. Не призываю выкидывать старый дедушкин пиджак или бабушкины медикаменты, но что-нибудь такое. Потому что если речь идет о старых запчастях для вашей собственной давно проданной машины, ржавеющих на балконе, – вы не представляете, сколько подобного хлама загромождает жизнь русских людей, – то это неинтересно. Не происходит того движения души, между раскрепощением и кощунством, без которого наши упражнения бессмысленны.
Я вообще не очень понимаю – это я даю вам время сосредоточиться, забалтываю, как анестезиолог перед операцией, – почему у нас столько всего хранят. Отчасти это лень, отчасти жалость, отчасти важная особенность местного нрава – и, стало быть, истории: терпеть до последнего, а потом вышвырнуть все, в том числе нужное. Например, ребенка с водой. Ребенок летит, пищит – а-вя-вя! – на хер, на хер, надоел, еще не родился, а уже тогда надоел! Просто способность что-либо делать возникает только в крайних ситуациях, а до них надо доводить. А все, что делается в последний момент, делается плохо, чрезмерно, быстро, с привкусом последнего момента. Мы больше не будем, не хотим так жить, поэтому сегодня мы выбрасываем ненужную вещь.
Это могут быть, например, давно не ходящие часы. У меня такое было. Сломались часы армянского производства, очень жалобно игравшие «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина?». Первое мое представление о музыкальной шкатулке: валик с иголками, тонкие металлические полоски, которые он задевает, – я в первый раз поразился хитрости человеческого ума! – а в результате «тонкая рябина». Часть полосок отломалась, часы уже не ходили – вижу их с невероятной отчетливостью, белый пластмассовый кирпичик, квадратный циферблат, а рядом, собственно, музыкальная часть. Их пожалели выбрасывать, завернули в газету и положили на балкон, в ящик старого буфета, стоявшего там с незапамятных времен. Я в детстве часто просыпался среди ночи от невыносимой тоски, которую описать сейчас не смогу, потому что давно притерпелся, и на месте этого вечно болевшего участка души у меня теперь твердая мозоль, – но, в общем, это была смертельная жалость ко всему. Себя я в такие минуты не жалел, потому что был отдельно от прочего мира. Но эти часы, так жалобно игравшие, мне было особенно жалко: когда-то они стояли на теплой кухне, а теперь лежат на ледяном балконе, в ящике буфета, с которым им, вероятно, и поговорить не о чем, – буфет старый, еще довоенный, а они армянские, с совершенно другой биографией (я понятия не имел, какая такая бывает Армения, – только потом долгая жизнь меня научила, что армянским жалобам, неизменно очень слезным, надо верить с большой осторожностью). И я клялся, что завтра же их оттуда извлеку и отнесу в часовую мастерскую (в моем Квартале она расположена на улице Новогодней). Но утром всегда находились другие дела, да и лезть на заснеженный балкон мне было почему-то больно, я вообще, как все люди, отдергиваюсь от чужого страдания, мне нужно дополнительное усилие. И потом их выкинули вместе со всем буфетом, когда делали ремонт, – я был в это время на даче, летние каникулы. Иногда я и теперь еще просыпаюсь по ночам в тоске, принимающей теперь форму общей душевной тошноты – в которую всегда переходит слишком сильная и притом бессильная жалость, – и смотрю на заснеженный стадион за окном, который был виден и в нашей прежней квартире, только с другой стороны; и вид этого снежного поля вызывает у меня тонкую, комариную боль, напоминание о несделанном деле, о том, что надо достать с холодного балкона эти рябиновые часы, которые можно ведь еще починить, – хотя и часовая мастерская давно не существует, и армянский часовой завод двадцать раз с тех пор закрылся, и снесены, вероятно, здания, где он размещался. Хватит болтать. Берем вещь и выбрасываем. Не в мусоропровод – я же сказал, она должна быть большая. Несите ее в ближайший мусорный ящик. Никаких долгих прощаний. Швыряйте и мимо этого ящика сегодня больше не проходите.
Вам трудно, очень вас понимаю. Хорошо. Рассказываю тоже про себя, чтобы облегчить вам эту ситуацию. В квартире, где я живу, от старых хозяев осталась книжная полка. Мы на нее взгромоздили слишком много книг плюс сувениры из разных поездок, совершенно, в общем, ненужные, равно как и сами поездки, – и она в один прекрасный день рухнула на кота, успевшего, впрочем, отскочить. Рухнула она непоправимо, поскольку от нее оторвалась целая планка, долго еще торчавшая в стене. Книги мы переставили в новый шкаф (как мы его собирали по инструкции – отдельная песня, но сейчас не о том), а полка так и осталась лежать у стены, и все не доходили руки ее вышвырнуть, а может, мы перед ней испытывали суеверный страх. Все-таки она осталась от старых хозяев.
Старые хозяева периодически о себе напоминали, при этом мы ничего о них не знали, потому что квартиру купили у их дочери, тоже уже престарелой и довольно, надо сказать, противной. Но они, видимо, были неплохие люди, потому что она их любила и забрала почти все оставшиеся от них вещи – оставила нам за полной ненадобностью пару полок и, по особенной милости, гардероб. Иногда обнаруживались какие-то их вещи, про которые не вспомнили, – старая радиола, еще умевшая крутиться на 78 оборотов, и набор пластинок, среди них, в частности, уральский хор, исполнявший песню «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина?», ужасны вообще эти лейтмотивы в биографии, – а также песня «Заело» в исполнении Шурова и Рыкунина, которую я отлично помню еще по собственному детству, поскольку у нас тоже имелся набор патефонных пластинок, пока я их все не переколотил. Ну вот, они слушали лирические и сатирические песни и были, значит, неплохие, еще там были «Брызги шампанского». И только потом мы с полной достоверностью узнали, что дом гэбэшный. Это выяснилось, когда при попытке вызвать сантехника районный ЖЭК отказался его присылать, потому что дом ведомственнный, сказали нам с неистребимым злорадством. Вот он у вас ведомственный, и вызывайте теперь другого сантехника где хотите. Ненависть осталась еще с тех пор, когда это был привилегированный гэбэшный дом. И хотя этот старик, обитатель квартиры, мог быть вполне невинным секретчиком где-нибудь на заводе или вообще канцелярской сошкой, но отношение к нему, пластинкам и даже тонкой рябине несколько переменилось. Я же говорю – никогда нельзя верить жалобным песням, хотя, возможно, это у меня просто самозащита от той самой жалости. А когда меняли обои, высунулась всякая газета «Правда», в нее же был завернут антресольный хлам, и она теперь тоже читалась под другим углом. Мне представился этот охранник, внимательно почитывающий ее по утрам, шевелящий губами, потом перечитывающий между строк, – солидный, основательный дядечка, строгий к продавцам окрестных магазинов, кормящий голубей, не чуждый прекрасному – у них даже на потолке, где люстра, укреплен был пластмассовый, но с понтом гипсовый акант. Античная гармония прежде всего. И жена его была, верно, добрая старушка, укоризненно качавшая головой при просмотре программы «Время» образца 1987 мерзкого года, насквозь гнилого, но якобы ренессансного. Короче, эта полка со всей своей амбивалентностью там стояла, пока у меня не образовалось свободное время и я не понес ее на свалку.