Правда

— Глупости, — бросил Феликс Эдмундович. — Нас спасет только одно. Надо ответить на манифест серьезной народной демонстрацией, более масштабной, чем все предыдущие.
— Сколько надо? — деловито спросил Ленин.
— Тысяч десять, не менее.
— Ну, батенька! — развел руками Ленин. Он уважал масштаб, но не терпел праздной мечтательности. — Где же я вам возьму такую прорву?
— Ничего брать не надо. Сами придут.
— Ходынку хотите? — прищурился Ленин. — Пряников раздать?
— Что за чушь, — поморщился Дзержинский. — Это будет не просто демонстрация, а траурное шествие.
— Шествие? — переспросил Ленин. — Это кого же пойдет хоронить такая толпа народу? Разве что Марусю Шаталову! (Маруся Шаталова была модная московская певица, по которой весь город сходил с ума; со всех граммофонов доносился ее низкий, страстный голос — «Всю душу вымотал, злоде-е-ей!».)
— Маруся нам ни к чему. Нам нужны похороны революционера, героя, — сквозь зубы сказал Дзержинский. Этому идиоту ничего нельзя было объяснить. Надо было ставить ему задачу, и только.
— А, — протянул Ленин. — Тогда понял.
На самом деле он не понял ничего, но самолюбие его противилось такому признанию. Видимо, Феликс придумал более тонкую комбинацию, чем он. Круглые глаза Ленина приняли задумчивое выражение, как всегда, когда он сталкивался с чужой непонятной логикой. Надо было выгадать время. Он налил гостю чаю, потом и себе — гостю покрепче, себе послаще, — и с хрустом разломил баранку.
— Дело прочно, когда под ним струится кровь, — раздельно проговорил Феликс Эдмундович. — Это-то вы знаете?
— Надсон? — спросил Ленин.
— Некрасов, — раздраженно ответил Дзержинский.
— Этого я уважаю, — быстро сказал Ленин. — Это был человек серьезный.
(Он никогда толком не читал Некрасова, но в Петербурге до сих пор поговаривали о его сенсационных выигрышах. Никто лучше него не умел поставить новичку паровоз на мизере, — он, собственно, и ввел термин «паровоз», ибо любил железную дорогу.)
— Струится кровь, — повторил Железный Феликс. — Понимаете, зачем это надо?
— Конечно, понимаю, — кивнул Ленин. — Продолжайте.
«Ничего ты не понимаешь, рыжий фигляр», — подумал с досадой Дзержинский.
— Нам нужно отнять у царизма всякое подобие моральной правоты, — медленно, как ребенку, объяснил он. — Чтобы было видно: одной рукой они дают манифест, а другой — убивают борца! Это вам понятно?
— Это понятно. Это совершенно понятно. — До Ленина начало доходить; план был рискованный, но не лишенный той иезуитской рациональности, которая прослеживалась иногда в проектах Дзержинского. — Но как вы организуете убийство бойца, именно их руками и именно семнадцатого октября?
— А это не я, — усмехнулся Дзержинский, обнажая острые зубы. — Это вы организуете, Владимир Ильич.
— Я? Гм, — сказал Ленин и кашлянул. — Мы так не договаривались, батенька. Мы договаривались о коммерческой помощи, это да. Но это, понимаете, не моя специальность. У меня нет связей наверху, чорт побери. Я не могу им заказать, чтоб они семнадцатого, в такой-то час, убили революционера.
— А зачем же заказывать? — тихо спросил Феликс Эдмундович, и изумрудные глаза его нехорошо блеснули. — Я дам вам людей...
— То есть... — Глаза Ленина округлились окончательно, он чуть не подавился баранкой. — Вы что... мы должны... сами?!
— Старым нечаевским способом, — сказал Дзержинский. — Убит революционер. На кого подумает толпа? Разумеется, на самодержавие. Кто вообще вспомнит о манифесте, если борцы понесут хоронить своего товарища? Какие манифесты, какая свобода и конституция, когда в центре Москвы... безнаказанно... убивают честного пролетария? — Он говорил медленно, шепотом, с наслаждением. (Мысль об убийстве честного пролетария была ему необыкновенно приятна.)
— Не могу этого допустить, — тоже шепотом ответил Ленин. — Не могу представить. Опомнитесь, батенька. Вы что же, хотите быть хуже самодержавия?
— Мы должны быть хуже самодержавия, чтобы победить, — согласился гость. — Вы начинаете кое-что понимать, товарищ Ленин.
— Мы должны быть лучше, — возразил Ленин. — Мне в детстве приемная мать говорила: ты, Володя, должен быть лучше всех. Иначе съедят.
— Не все, что говорила вам ваша приемная мать, годится как руководство в революционной борьбе, — сдержанно заметил Дзержинский. — Допускаю, что она была женщина мудрая, — тактично добавил он, зная главную слабость Ильича (чорт бы подрал этих сентиментальничающих жуликов!). — Но к революции она вас не готовила. Поймите! — возвысил он свой голос. — Героическая смерть одного — и спасенные жизни миллионов! В том числе миллионов детей! Товарищ Ленин, — произнес он твердо. — Если семнадцатого октября в Москве не будет траурного шествия, революция захлебнется и погибнет, говорю вам с полным сознанием положения.
— Но это не мое дело! — вскипел Ленин. — Я могу вам организовать демонстрацию, если вы настаиваете. Я могу выгнать людей на улицы, если каждому пообещать денег или немедленное царствие небесное, я могу, если хотите, с помощью МОИХ связей, — не упустил он случая подколоть Железного, — набрать до десяти тысяч человек за три дня. Это по моей части, согласен. Но убивать ваших... наших товарищей по партии, выдавая себя за самодержавие, — простите-с, я этому не обучен, и так революции не делаются! Если только... — Внезапная мысль ударила ему в голову; возможно, он думал о Феликсе слишком плохо. — Если только вы не думаете принести в жертву себя, — решительно закончил он.
Дзержинский смотрел на него с неопределенным выражением. Впрочем, по его глазам никогда нельзя было сказать, что у него на уме.
— Или меня, — добавил Ленин после паузы, пристальнее вглядевшись в эти непроницаемые зеленые глаза.
— Возможно, я и принесу себя в жертву, — тихо сказал Феликс Эдмундович и медленным жестом разорвал на своей впалой груди рубаху — он любил этот театральный жест. — И более того — почти наверняка, ибо без главной жертвы свобода вряд ли будет искуплена. Но я сделаю это лишь в последнем и решительном бою. А пока... придется пожертвовать другим товарищем.
— Aгa, — сказал Ленин. Подтверждались его худшие предположения. Надо было как можно скорее избавиться от этого субъекта. Прямо сейчас, конечно, Железный убивать его не станет, — чай, не семнадцатое, — но выбор его сомнений не вызывал. — Значит, искупительная жертва буду я, так?
— Отчего же, — холодно заметил Феликс Эдмундович. — Вы тоже слишком полезный человек. Боюсь, нам еще нужно пожить. Нет, у меня на примете другой человек. Безусловный провокатор, но товарищи еще не знают об этом. Таким образом, вы убьете двух зайцев вместо одного. — Он нехорошо усмехнулся. — Мы избавимся от предателя, а толпа получит легенду о павшем борце, которого подлый царизм из-за угла убил в разгар так называемого освобождения.
— Вы убеждены, что он провокатор?
— Абсолютно. Сам он пока и не подозревает о том, что разоблачен. Будьте очень осторожны — он хитер, как чорт. Имя его я назову вам завтра. И учтите: если до завтра вы сбежите — я позабочусь о том, чтобы все наши скромные совместные предприятия стали известны... там, где ими заинтересуются.
— Что-то вы слишком хорошо обо мне думаете, — прищурился Ленин.
— Не лучше, чем вы обо мне, — парировал Дзержинский. — Пока я не свяжу вас кровью... пока вы не пройдете последнего, кровавого крещения — я не могу доверять вам вполне. Простите.
— А что, все остальные... уже повязаны? — спросил Ленин, представляя себе Луначарского со стилетом в пухлой руке или Кржижановского, поражающего провокатора электрическим разрядом.
— Мне не нужно повязывать всех, — жестко сказал Феликс Эдмундович. — Меня интересуете вы. Как человек, выходящий на первые роли в партии.
— То есть все затевается ради меня? — с издевкой спросил Ленин.
— Если угодно. Так что, поручая дело вам, я убиваю не двух, а целых трех зайцев, — сказал Феликс Эдмундович и посмотрел на Ленина с таким недвусмысленным намеком, что Владимир Ильич почувствовал себя зайцем, причем третьим. Третьим — это было особенно унизительно. Если он провалит операцию, Железный Феликс его немедленно сдаст и ничего не потеряет. Лишится, правда, казначея — ну да ничего, он, кажется, и без денег сделает свою революцию. А если все получится... что ж, тогда Ленин окажется в полной его власти. Всегда можно будет обвинить его в убийстве, тогда как у самого Ленина не будет против Дзержинского ни единой улики. Разговор шел без свидетелей, да и кто поверит в такой бред...