Правда

— Никакой травмы не было, — поспешно сказал Ленин. — Я рос здоровым, крепким мальтшиком. — По удивительной своей способности немедленно находить общий язык с любым собеседником он иногда бессознательно копировал его манеры: с заикой — заикался, с немцем переходил на немецкий акцент. Впрочем, выговор Баумана был правильный, почти московский, — немца в нем выдавали только глагольные окончания да несколько толстые «ч» и «ш».
— Это все так говорят, — ласково улыбнулся Бауман. — Утштите, что я требую абсолютной тшестности — без этого не может быть психо-анализирования. Скажите, кто была ваша добрая матушка?
«В конце концов, чем я рискую? — подумал Ленин. — Он меня никогда не видел и вряд ли еще увидит...»
— Представления не имею, — сказал он бодро. — Я воспитывался в чужой семье.
— О, так это уже многое объясняет! Вы никогда не знали своих родителей?
— Никогда. Моя приемная мать была женщина в высшей степени достойная, но она никогда от меня не скрывала, что я подкидыш.
— Это хорошо. Я за полную откровенность. Так видите ли, тшто лежит в основе новейшей венской школы: всякий ребенок в детстве желал вступить в половую близость со своей матушкой. Это звучит странно, но разве вы не слышали, как дети предлагают жениться на своих матерях, когда умрет папотшка? Мы предпочитаем называйт это комплекс Эдипа.
Ленин от души расхохотался.
— Многие реагируют так, — кивнул Бауман. — Но если вы пройдете со мной весь лабиринт своего бессознательного, вы вспомните и большее. Большинство детей всегда боятся, что отец будет отрезайт им вивимахер, вы понимайте, о чем я...
— Но почему?! — возмутился Ленин.
— Потому именно, — увлеченно излагал психоаналитик, — что отец должен подсознательно ревновайт. Вы желаете вступайт в связь с матушкой, но добрый батюшка уже наготове со своим тшик-тшик! Мы называем это отец-кастратор. Кстати, именно в России я получил удивительный материал, — чувствовалось, что внимательный собеседник был в жизни Баумана-Мирбаха редкостью, и он торопился поделиться наблюдениями с благодарным слушателем. — Видите ли вы, в России Родина и Государство — это понятия отшень разные, отшень. Можно даже сказайт, что Родина и Государство совершенно отдельно. В Германии не так, в Австро-Венгрии далеко не так, — в России же между Тзарем и Отечеством как бы заключается мистический брак, и потому у каждого русского есть два родителя — Тзарь и Родина. Русский желал бы любить Родину, но это греховно, противозаконно, так как ее уже любит Тзарь. И всякий русский опасается, что Тзарь кастрирует его за любовь к Родине. Кстати, так оно чаще всего и происходит.
— О да! — воскликнул Ленин. — Героические борцы... в застенках... и всякое такое.
— Именно, — кивнул Бауман. — Каждый русский хочет любить, но его останавливайт страх. Исключительное право любить матушку-Родину имеет государственный человек. У русского к матушке отшень, отшень большой Эдип-комплекс. И от этого брака могли бы стать удивительные плоды... Но наготове с чик-чик стоит Государство, и тот, кто сильнее всего любит, получает и самый большой тшик-тшик! — Бауман сладострастно закатил глаза. — Впротшем, те, кто вырос без папотшки, не испытывают столь сильный страх и потому храбрее любят Родину. А ваш случай особенно увлекателен: вы не знали также и мамотшки, а потому все время бессознательно ищете ее вокруг себя. В детстве вы не успели реализовать ваш Эдип-комплекс и ищете мамотшку в каждой женщине. Замечали ли вы... простите такой вопрос... замечали ли вы, что вас особенно привлекают некие тшасти женского тела?
— Грудь, — ляпнул Ленин первое, что пришло ему в голову. Кстати, он не лукавил. В молодости ему нравились небольшие и упругие, с годами он начал ценить крупные и мягкие.
— Отлитшно! — воскликнул Бауман-Мирбах. — Видите ли вы теперь сами, что всегда бессознательно тянетесь к материнской груди?
— Но это совершенно другое! — защищался Ленин. — Младенец жрать хочет, а я вовсе нет...
— Это тшутки бессознательного, — улыбнулся психоаналитик. — Вы хотите к мамотшке, а потому хватаетесь за грудь, как за спасательный круг в жестоком мире. И пока вы не найдете настоящую мамотшку, вы не успокоитесь и будете желать еще и еще...
— Где же я ее возьму?! — возмутился Ленин. — Мне что, так и мучаться, пока я не...
— Может быть, это будет Родина, — поднял палец Бауман. — Русские не зря называют ее не Фатерлянд — земля Отцов, — но Родина-мать, Русь-матушка... Если вы по-настоящему полюбите Родину, вам будет уже не так сильно хотеться другую женщину...
— Не думаю, — усомнился Ленин. — Но неужели это неукротимое желание — лишь следствие воспитания в приемной семье?
— Конетшно! Вы и не знаете, какие бывают странные случаи. Я пользую тут одного тшеловека, удивительной души и больших способностей... Он обратился ко мне с жалобой на странные, отшень странные желания. Он долго сдерживался. Этот тшеловек сильный, из тех, которые не жалуются никогда... Но тут он, видимо, испугался себя самого. Он спросил, что будет с ним дальтше. Дело в том, тшто еще ребенком он любил свою сестру... Но она погибла, слутшайно, без его вины. С тех пор он во всех детях видит ее тшерты, отшень любит детей, но особенно — мертвых детей. Вы можете понимайт, как это ужасно?
Ленин почувствовал некое дуновение в воздухе, вроде тихого шевеления портьер; ничто, конечно, не шелохнулось, — просто игроцкое чутье именно так подсказывало ему, что здесь надо насторожиться. Бауман рассказывал очень странную историю, и она не могла, конечно, иметь к Ленину никакого отношения... а все-таки здесь надо было держать ухо востро, и он подобрался.
— Вы хотите сказать, — осторожно уточнил он, — что он хочет... делать детей мертвыми?
— Да, — грустно кивнул Бауман. — И не только детей, а и всех людей он со временем захотшет привести к этому состоянию, ибо оно кажется ему идеальным. Господин Фрейд, — Бауман почтительно кивнул на портрет еврея, — как основатель новейшей венской школы уделяет много внимания случаям некрофильства. Начинается невинно, а кончается всегда полным разрушением личности. Тшеловеку хочется убивать, только убивать. Эта страсть овладевает... она не оставляет... Этот странный, отшень талантливый тшеловек уже приговорен. А все из-за травмы в детстве. Я вынужден был сказайт ему это. Он героитшески выслушал меня. Отшень, отшень сильный тип, он и сам мог быть неплохой психоаналитик... Такой пронзительный взгляд...
Ленин отчего-то всегда вызывал у собеседников желание выговориться, отлично знал эту свою способность и внимательно слушал каждого встречного — так выговорились перед ним когда-то шушенские золотоискатели, так откровенничали с ним теперь большевики... Он знал, что лишних сведений не бывает — все зачем-нибудь нужно; Бауман-Мир-бах явно говорил о важном. Оставалось понять, как именно все это связано с заданием Дзержинского убить его.
— И вы сказали пациенту, что надежды нет?
— Ни малейшей. Я пообещал ему, что, конетшно, никому не сообщу о его скором превращении в убийцу... Если, конетшно, он еще не начал.
— Интересно, а самого психоаналитика такой клиент убить не может? — осторожно спросил Ленин. — Все-таки вы ему сказали довольно ужасные вещи. Как с этим жить?
— О, не беспокойтесь, — уютно заколыхался Бауман. — Психоаналитик умеет распознавать опасность... Для всякого пациента он немного Бог, и литшно посягнуть на него для больной психики непосильно. Главное же, тшто этот тшеловек неспособен убивать тех, кто сильнее его. Его некрофилические желания направлены только на малых и слабых — жентщин и в особенности детушек. Я не могу вызывайт у него таких тшуств, меня он только боится.
— Интересно, — протянул Ленин. — Во тьме ночной пропал пирог мясной... А как он выглядел? На случай, если встретится, — чтобы хоть держаться подальше...
— Это вратшебная тайна, — строго сказал доктор Бауман. — Но он легко меняет внетшность, сам сказал мне об этом. Так тшто на всякий слутшай держитесь подальше от мужчин, которые любят детей.