Правда

— Экс! — наконец выпалил он торжествуя. — Эксы! Так можно это называть. И не нужно попусту ломать язык.
Новое ленинское bon mot сразу всем чрезвычайно понравилось. Дзержинский поморщился, но возражать не стал: он был выше этого. Эксы так эксы. Однако когда Феликс Эдмундович предложил Владимиру Ильичу лично заняться организацией этих самых эксов, тот смутился и, сославшись на отсутствие опыта, отказался наотрез. (Он попросту отчаянно трусил.) Феликс Эдмундович тоже не желал грабить банки самолично, и вообще никто не желал вызваться — даже отчаянный смельчак Орджоникидзе, даже автор идеи Красин.
Казалось, дело зашло в тупик, толком не начавшись. Но тут кто-то вспомнил об одном парне — армянине, бывшем типографском рабочем, уволенном не то за пьянство, не то за ссору с начальником: он теперь вынужден торговать на куоккальском вокзале семечками и постоянно жалуется на нехватку денег — малый отчаянный и достаточно безмозглый, чтоб заниматься грабежами в пользу кого-нибудь другого, довольствуясь малой толикою. Почти все революционеры покупали у него семечки. Семечки были отличные, и сам парень был действительно хороший: простодушный, энергичный и без особых запросов. Настоящая фамилия его была Тер-Петросян, но поскольку заниматься революционными делами под собственной фамилией считалось не comme il faut, а он, стоя на Бокзальной площади, всегда кричал «А вот камо, камо семячек!», то ему заочно решили дать революционную кличку Камо-семячек, а для краткости просто Камо. Побеседовать с Камо, объяснить ему все про царизм и большевизм и вовлечь в революционное движение, а также руководить его дальнейшей деятельностью было поручено Красину с Богдановым.
— Оч-чень, оч-чень хорошо, — быстро сказал Ленин и радостно потер руки. — А я уж, так и быть, возьму на себя самое сложное: прием, учет и распределение эксп... экспр... короче говоря, коммунизированных средств.
— Я буду помогать товарищу Ленину, — так же поспешно сказал Зиновьев. Он всегда любил отираться там, где пахло деньгами, даже если ему перепадали лишь крошки.
— На кой хрен ты мне нужен?! — возмутился Ленин. — Обойдусь без помощничков.
Но Зиновьев глядел с собачьей мольбою и корчил жалобную рожу... Несмотря на то что Каменев и Зиновьев были одного поля ягоды, относились к ним по-разному: Леву Каменева в партии все любили, и даже Феликс Эдмундович его терпел; Гришу же воспринимали прохладно (и поделом, потому что человек он был пустой и вздорный) и считали его разве чуть поумней глухонемого дурачка Кобы. Владимир Ильич подумал, что, в конце концов, Гришка был сыном сапожника и, стало быть, его собственная вина в том, что он вырос болваном, не так уж велика. Ленин вообще жалел тех, кого травили. Он слишком хорошо знал, как это бывает, — так что согласился, чтобы Зиновьев помогал ему вместе с Крупской: чинил перья, отвечал на телефонные звонки и поливал цветочки в конторе. Таким образом, всем революционерам нашлось какое-нибудь занятие.
Красин с Богдановым побеседовали с Камо и, заручившись его согласием, выдали ему револьвер и кинжал. У Ленина завалялась нераспроданная партия фильдекосовых чулок; из них Крупская сделала маску. Для разминки Камо было велено ограбить булочную в Куоккале. Он справился с этим поручением удовлетворительно. Правда, поднялся ужасный шум: в тихой Куоккале еще никто никого не грабил. Трусливые меньшевики назвали эксы анархизмом, бланкизмом (лучшего комплимента для Дзержинского они и придумать не могли), терроризмом и босячеством. Большевики в ответ обозвали меньшевиков либералами. Отчаянным же эсерам пример большевиков понравился, и они ограбили кондитерскую лавку. Больше в Куоккале грабить было нечего, и Красин с Богдановым решили отправить Камо в Петербург, чтобы он там экспроприировал или, по выражению Ленина, скоммуниздил деньги из банка Купеческого общества взаимного кредита. Этот банк выбрали потому, что он принадлежал купцам, а купцов никто не любил, даже меньшевики.
— Что ж, товарищи, он один поедет? — волновался Красин. — Ведь он и по-русски толком не говорит.
— А зачем ему говорить? — возражал Богданов. — Он и по-фински не говорит, а взял же булочную. Покажет револьвер — все и без слов поймут, чего он хочет.
— Хорошо, я согласен. Но булочная маленькая. А банк большой. Денег много, нести тяжело. Камо нужен напарник. Может быть, вы, уважаемый Александр Александрович?
— А может быть, вы, уважаемый Леонид Борисович?..
Но никто из большевиков по-прежнему не хотел ехать грабить банк, даже с напарником, ибо в глубине души все они были насквозь буржуазны и страшно боялись сесть в тюрьму. Феликс Эдмундович, которому надоели эти проволочки, послал грабить Купеческий кредит своих тайных агентов из партии максималистов, которые осуществили это мероприятие легко и изящно, и положил выручку на свой тайный счет в Цюрихе, поскольку считал — и совершенно справедливо, — что партия большевиков этих денег не заслужила. Большевики же сильно загрустили: им вовсе не улыбалось до конца своих дней сидеть на одном молоке.
— Доктор, эдак можно ноги протянуть, — сказал Ленин Богданову, когда они прогуливались как-то поздним вечером по окраине Куоккалы. Он почти не лукавил: азартные игры в Финляндии были строжайше запрещены, а в Париж Дзержинский его пока что не отпускал, и они с Надеждой Константиновной жили исключительно на выручку от продажи чулок. — Вы же ученый. Придумайте какую-нибудь медицинскую аферу.
— Право, Ильич, не знаю, что и придумать... — Богданов оглянулся. — Послушайте, вам не действует па нервы, что он все время за нами плетется?
— Кто? Шпик?
— Да Коба же. — Глухонемой, действительно, в часы, свободные от основного занятия — ловли крыс и выкалывания им глаз, — имел привычку ходить по пятам за каким-нибудь революционером; когда к нему поворачивались, он смущенно улыбался и мычал.
— Противно, конечно. Но пусть себе плетется. Дурачок — что с него возьмешь?
— Даже папирос купить не на что, — вздохнул Богданов. — А курить хочется — сил нет. Хоть бы прохожий какой встретился — стрельнуть папиросочку...
И пару минут спустя, словно прочтя мысли доктора, из-за угла показался прохожий. Это был здоровенный чухонец; он шел медленно и курил папиросу. Когда он приблизился к революционерам, Богданов жестами — финского языка никто толком не знал — попросил у него закурить. Но чухонец никак не мог понять, что от него хотят; хуже того, он, по-видимому, наслушавшись рассказов о грабежах, вообразил, что иностранцы намереваются отнять у него кошелек, и толкнул Богданова в грудь так, что тот не удержался и сел на землю. Ленин хотел было вступиться за товарища, но внезапно — о ужас! — кто-то, как кошка, выпрыгнув из темноты, ударил финна сзади чем-то острым... Тот упал, обливаясь кровью, и Владимир Ильич увидел, как над поверженным телом, держа в руке окровавленный кинжал, с блуждающей, бессмысленной улыбкою стоит глухонемой...
— Что ты сделал, дурак! — закричал Ленин, позабыв о том, что Коба глух как пень. И вдруг дурачок вместо обычного мычания раскрыл рот и пробормотал — с ужасным акцентом, но все же членораздельно:
— Есть челавэк — есть праблэм. Нэт челавэк — нэт праблэм...
— Что?! — опешил Владимир Ильич.
— Отлэзь, шакал... — проворчал тот. Владимир Ильич, однако, удержался и не съездил его по физиономии — во-первых, бить такое ущербное существо рука не поднималась, а во-вторых, он был слишком потрясен тем, что Коба обрел дар речи, чтобы оскорбиться. Впрочем, Ленину тут же стало ясно, что дурачок не собирался его оскорблять, а просто мелет языком без всякого смысла, как попугай: — Коба хар-роший... В очэрэдь, жыдовский морда, в очэрэдь... Квакала, квакала!.. — И опять, как заезженная пластинка: — Коба хар-роший... — В темноте, подле залитого кровью трупа, эта белиберда звучала довольно жутко.
Жертва меж тем пришла в себя — кинжал лишь скользнул по круглому боку чухонца. С ужасом отвергнув предложение доктора Богданова насчет медицинской помощи, куоккальский житель поднялся и побежал прочь. Он держался за бок и слегка прихрамывал, но бежал очень проворно, а бранился и кричал при этом так громко и энергично, что революционеры с облегчением поняли — угрозы для жизни чухонца нет никакой. Тогда они накинулись на Кобу с расспросами, увещеваниями и ругательствами; но тот снова замолчал и, как Ленин с Богдановым ни бились, не произнес больше ни словечка, а только приплясывал на месте и мычал, высовывая кончик нечистого, желтого языка. Потом он съежился, попятился и тоже куда-то удрал, мгновенно растворившись в ночной тьме.