На веки вечные (ЛП)

Наконец, я понял, что рисунок закончен. Я критически осмотрел его, поправил немного линий и углов, и потом кивнул. Я был доволен. Я нарисовал ее лицо так реалистично, как только мог, длинные пряди волос спадали с одной стороны, голова была наклонена, глаза опущены. Чем дальше вниз, тем более расплывчатым и абстрактным становился рисунок, так что ее ноги и колени были просто пятнами на бумаге.
Я встал, оставив рисунок на покрытой сосновыми иголками земле, и размялся, восстанавливая кровообращение в затекших ногах и нижней части спины. Когда я снова сел напротив Эвер, она держала мой альбом и смотрела на него со странно взволнованным лицом.
— Ты видишь меня такой? — спросила она, не глядя на меня.
— Я вроде как... В смысле, это просто рисунок. Знаешь, я пытался повторить то, как ты нарисовала тот пейзаж. — Я потянулся к альбому, но она не давала его. — Ты не злишься на меня, ничего в таком роде?
Она покачала головой и рассмеялась.
— Нет. Совсем нет. Я просто ожидала, что это будет профиль, что-то вроде того, знаешь? А это совсем не то. Не знаю, Кейден. Ты сделал меня — не знаю... красивее, чем я есть.
— Нет, ммм... Я вроде думаю, что рисунок не отдает тебе должного. Что он недостаточно хорош. Ты...ты красивее, чем он.
— Думаешь, я красивая?
Я покраснел, как свекла. Я это чувствовал. И снова мне захотелось сказать что-то галантное, как то, что мог сказать Джеймс Бонд в старых фильмах с Шоном Коннери, которые папа смотрел каждые выходные.
— Ага.
Ну, да. Еще мог бы что-то хрюкнуть, как неандерталец.
Эвер покраснела и наклонила голову, поправляя волосы у плеча одной рукой.
— Спасибо. — Она посмотрела на меня, и наши взгляды встретились. Я хотел отвернуться, но не мог. Ее зеленые глаза были восхитительными, они почти что светились.
— Мне уже не хочется показывать тебе свои каракули.
Я потянулся за рисунком, но Эвер не давала его мне. Наши пальцы коснулись друг друга, и я клянусь, что в этом месте пробежали настоящие искорки. Никто из нас не убрал руку.
Через какое-то время — это могла быть и вечность и один вздох — она позволила мне взять листок бумаги, и прикосновение стало потерей.
Мой портрет был удивителен, необычайно реалистичен. Я сидел, скрестив ноги, с планшетом на коленях. Лицо было почти не видно, только верхнюю часть – сосредоточенно нахмуренные брови.
— Это невероятно, Эвер, — сказал я. — Правда, потрясающе.
Меня разрывало восхищение и зависть. Она была по-настоящему хороша.
— Спасибо.
Она держала мой рисунок, а я держал ее. Где-то слышался звон цикады, громкое гудение, обычное для лета.
— Вечером у меня урок композиции, — сказал я. — Мне, наверное, нужно идти.
— Да, мне тоже. — Она встала, стряхивая соринки с мягкого места, на что я старался не смотреть, потом отдала мне мой блокнот.
— Сегодня я хорошо провела время. Может, мы порисуем еще. В другой раз.
Я вырвал из альбома ее портрет и дал его ей.
— Да, хорошо бы.
— Ладно.
— Ладно.
Она неуклюже помахала мне рукой, потом посмотрела на свою руку, как будто спрашивая, почему та сделала такую странную вещь. Потом, до того, как я мог что-то сказать, собрала вещи и ушла.
Я смотрел, как она идет, и думал, что это между нами было. Дружба? Что-то еще? Мы встречались только дважды, но было такое чувство, что больше. Как будто мы друг друга знали.
Я пошел на урок, а потом в мой домик, где я спрятал ее рисунок.
  
Глава 4
 
Больше я не видел Эвер практически до конца курса, хотя из кожи вон лез, чтобы найти ее. Каждый раз, когда я проходил мимо ее домика, ее не было, и я ни разу не видел ее на занятиях, семинарах или на обеде. Однажды я заметил, как она купается вместе со своими соседями по домику, она вся промокла, смеялась, веселилась, но я был вместе со своими соседями, и мы шли покидать мяч в кольцо в спортзале.
Это случилось за три дня до окончания курсов, поздно вечером. Я должен был быть в постели, но я не мог заснуть. В животе у меня было неприятное чувство, необъяснимое, неподдающееся определению «беспокойство»; некое волнение, с которым я не мог справиться. Я выскользнул из домика и пошел к одной из пристаней.
Ночь была ясной, безлунной и темной, свет шел только от неба, усыпанного звездами. Воздух был немного прохладным, ветерок обдувал мою кожу. Я даже не надел рубашку, и, когда я осторожно взошел на скрипящую пристань, на мне были только спортивные шорты и спортивные сандалии.
Я был так поглощен своими мыслями, что даже не видел и не слышал ее, пока едва не наткнулся на Эвер.
Она сидела на краю пристани, свесив ноги. Я открыл рот, чтобы что-нибудь сказать, но потом увидел, что ее плечи трясутся. Она плакала.
Я не знал, что делать, что сказать. Она пришла сюда, чтобы побыть одной — в смысле, это же было очевидно, верно? И казалось, что спрашивать ее, все ли в порядке, глупо. Я заколебался, повернулся, чтобы уйти. Я даже не знал, как начать успокаивать ее, но хотел попытаться. Так что я сел рядом с ней и свесил ноги над черной рябью воды.
Она не рыдала, просто тихо плакала. Я положил руку на ее плечо и осторожно сжал его, давая ей понять, что я здесь. Секундное колебание — и она повернулась ко мне, и я обнял ее одной рукой, прижимая к себе. Я почувствовал влагу на плече, ее слезы на моей коже. Я держал ее, давая ей поплакать, и думал, все ли я делаю правильно, не должен ли я сказать что-то, что бы все исправило.
— Я скучаю по ней, Кейден, — ее голос был тихим, едва слышимым. Я скучаю по маме. Я я скучаю по дому. Я очень хочу домой. Но больше всего я хочу вернуться и снова увидеть маму. Папа не говорит о ней. Иден не говорит о ней. Я не говорю о ней. Как будто она умерла, и теперь мы притворяемся, что ее и не было вовсе.
— Можешь поговорить со мной, — я надеялся, что эта фраза не звучит как клише.
— Я не знаю, что сказать. Ее нет уже полтора года, и все, что я могу сказать... я скучаю по ней. Я скучаю по тому, что она делала из нашей семьи... семью.
Она всхлипнула и отодвинулась от моего плеча, хотя наши тела все еще крепко прижимались друг к другу, бедро к бедру. Я обнял ее за плечи, и она, похоже, не возражала.
— Теперь мы просто сами по себе. Иден и я... мы близняшки, я тебе не говорила? Мы даже по-настоящему не говорим о ней, о том, что скучаем, ничего такого. А мы близняшки, у нас почти что один мозг на двоих. Строго говоря, как будто мы иногда можем читать мысли друг друга.
— Ничего такого раньше в моей семье не случалось. Я не знаю, как бы мы с этим справились, если бы это произошло. Я знаю, что папа не стал бы об этом говорить. Мама — может быть. Думаю, я, как отец, и мне сложно разговаривать о всяких вещах. Мне уже трудно. Я уверен, ты поняла. Я никогда не знаю, что сказать.
Мы немного помолчали. Но Эвер было нужно с кем-то поговорить. И я подумал о той неделе, когда мы вдвоем сидели на озере, рисовали — мы оба знали, как общаться с помощью наших карандашей и кистей. Мне в голову пришла мысль, и я сказал, не думая:
— Что, если бы мы были друзьями по переписке?
Господи, это звучало глупо.
— Друзья по переписке?
По крайней мере, она не стала сразу смеяться надо мной.
— Я знаю, что это кажется идиотизмом или что-то вроде того. Но по телефону поговорить будет сложно. И мы живем не так уж близко друг к другу, и я подумал, что, если мы будем писать друг другу письма, мы можем говорить о том, о чем хотим и когда хотим.
Эвер молчала и ничего не говорила, и я начал ужасно стесняться.
— Думаю, это глупо.
— Нет... мне это нравится. Я думаю, это отличная мысль. — Она склонила голову на мой бицепс.
Мы так и сидели в тишине летней мичиганской ночи, прижавшись друг к другу, но не обнимаясь, не разговаривая, затерявшись в своих мыслях.
Я услышал позади голоса и, обернувшись, увидел, как два луча от фонарика двигаются к нам.
— Нас обнаружили, — сказал я.