Среди обманутых и обманувшихся
«Осуждая прелюбодеяние и блуд, бл. Августин в то же время не осуждает (да ведь они, однако, умирают? умерли? от другого тона об них!) детей, рожденных от этих преступных связей: „filii (sunt) boni adulteriorum“, потому что „семя человека, от какого бы человека оно ни исходило, есть создание Божие“ (De bono conjug., с. 16, § 18, М., t. VI, col. 386; de nupt. et concup., I, 1, M., t. X, col. 413). Но и извинить „зло прелюбодейных и блудных связей“ „благом рождения детей“, по взгляду Августина, несправедливо. Оправдывать подобные связи и усматривать в них нравственные качества — это все равно что принимать благотворения от заведомых воров, прославлять милосердие тиранов, захвативших власть незаконным способом (De bono conjug., с. 14, § 16, Migne, t. VI, col. 384–385).
* * *Кто же эти „тираны“, замучившие девственников, кто эти „заведомые воры“, так осужденные бл. Августином, который сам провел исключительно бурную молодость?.. Вот — бедная, сумасшедшая девушка, накануне эшафота за детоубийство. Да почему она убила? Сама ли? Или была только исполнительницею чужого мановения, и именно мановения, уже содержащегося в этом гневном слове „maman“ о сироте: „Она — воровка! Она — мучитель, тиран, разоритель закона!“ И вот „разоренные“ и „истираненные“ повлекут ее завтра на эшафот, а сегодня она, сумасшедшая от страха и горя, поет из тюрьмы, осуждая себя, — и слушайте, как осуждая! Разве вы умеете так судить себя:
Как развратница-матьИзвела меня,Как разбойник-отецСъел свое дитя,А малютка-сестра,Схоронивши в тени,Ото всех сбереглаВ ямке кости мои;А потом стала птичкою я.Ну, лети же ты, птичка моя!Это она поет как бы жалобу своего ребенка; а вот — о себе (к Фаусту):
Нет, надобно жить тебе, милый.Тебе расскажу я про наши могилы,А ты позаботься о том.Дай лучшее место для матери: рядомПускай она будет там с братом.Поодаль могилу ты выроешь мне,Но только не очень далеко.Сколько скромности и вместе — любви! Знаю, „отцы“ сейчас закричат: „А, так она же сама сознается, что недостойна лежать рядом с телом матери! Ибо та — чиста, а она — блудница! Мы только на этом и настаиваем, и у покойница сама за нас и непогрешимое наше мнение“. Да, но пусть сама она о себе и судит, пусть сама себе и определила бы место: есть разница между мученицею, восходящею на костер, и преступником, которого тащат на эшафот. Вы именно приготовили эшафот тысячелетним своим тоном, и не вам говорить: „Преступник согласен с судиями и одобряет приговор тем, что сам идет на эшафот, без наших физических подталкиваний“. Но оставим старую „письменность“ и прислушаемся к словам (сравнительно) почти современного поэта:
С ребенком моим на груди одинокоМы ляжем в немой тишине.Кому же охота лечь рядом со мною?Бывало все счастье: быть вместе с тобою,Льнуть к милого груди, его целовать;Но этого счастья уж мне не видать!„Тиранка“, „воровка“… „Усматривать в ней нравственные качества — все равно что принимать благотворения от заведомых воров“… Подумал ли, подумал ли г. Л. Писарев, до какой точности его голос совпадает (буква в букву!) с голосом „злого духа“, осуждающего девушку:
О, Гретхен!Где голова твоя? КакоеСокрыто в сердце преступленье?Ты не пришла ль молитьсяЗа душу матери несчастной,Которую твоя винаВ могилу уложила?Чьей кровью твой порог обрызган?Не чувствуешь ли тыПод сердцем трепет и движенье,Которые тебя приводят в содроганьеПредчувствием ужасным?И потом опять, вторично:
Гнев Божий над тобоюи т. д. Выразим все словами Гретхен:
О, задыхаюсь я!Теснят колонны, словноВесь свод церковныйВалится на меня…На воздух!Скромный казанский профессор до очевидности совпадает с „злым духом“ — и вот отчего, от какой настоящей причины, повсюду в Европе, сперва робко и разрозненно, а затем все громче и все слитнее поднимается лозунг: „Вон из этой нечисти!“ — такой кроткой с виду, такой кровавой внутри! — и столь неисследимо хитрой, что не только бедной Гретхен, но и помудрее ее головам не приходило на ум, откуда это в „Европе все бесовщиной пахнет“?
Прочитав все ссылки и всю ученость Л. Писарева, мне хочется процитировать ему в ответ насмешливый стишок Пушкина:
Бесконечны, безобразны,В мутной месяца игреЗакружились бесы разны,Будто листья в ноябре.Сколько их! Куда их гонят?Что так жалобно поют?Там верстою небывалойОн торчал передо мной;Там сверкнул он искрой малойИ пропал во тьме пустой…Я говорю — что смел в своей теме; и вместе робок — в отношении к ее мистицизму. Имея такой бесспорный документ на руках, как задушенный (в унынии) собственною матерью ее ребенок, — могу ли я сомневаться, что борюсь против какого-то демонизма в истории? Но, увы, „демоны“ все запаслись такими орудиями, что и схватить их — прямо угодишь в преисподнюю.
Мчатся бесы рой за роемВ беспредельной вышине…Вот это-то и страшно, что забрались они в беспредельную вышину и „духом уст своих“ (тоже — не физически, не прямо, а косвенно, в своем роде „тоном“ и „духом“ учения) „убивают праведных“, — как сказано в Апокалипсисе о том, кто „наречет себя Богом“ и велит себе поклониться: „духом убивает праведных“…
Стихи о „бесах“ я цитировал и в „Тревожной ночи“, напечатанной года два назад в „Северных цветах“. О. Михаил о ней прочитал целую лекцию в Соляном Городке — и не догадался, почему и в каком смысле мне все приходит на ум это стихотворение Пушкина. А не догадавшись о стихах, — и о всей „Тревожной ночи“ он не догадался.
„Тайна беззакония уже начала действовать“, — сказал еще Апостол. „Тайна беззакония“ лежит в том, что люди неодолимо начали чувствовать соблазнение: „Отныне вы станете яко бози“.
Послушаем еще Мефистофеля из Казани. „Все поводы к брачному расторжению, выставляемые защитниками развода, сводятся собственно к низменно-чувственным побуждениям. Говорят, что не сошлись характерами! [1] Но, когда заключался брак, солидарность характеров была же налицо?..“
Где же, скажите, у Мины был ум? Из любви согласиласьМина за Вальтера выйти! Да… из любви, но к нему ли?Нет, друзья, не к нему; к отцу, к матери — им в угожденье!