Андреевский флаг (фрагменты)
...Кучер Лукашка был уже оповещен об оказии на пруду, и они продолжили прогулку по центральной аллее, под переливчатые, «чивливые» трели сокрытых в листве птиц; отдаваясь течению милых чувств, солнечной ряби, тихому колыханию цветов, сопровождаемые летучей камарильей синих призрачных стрекоз.
* * *Из окна роскошного особняка за удаляющейся влюбленной парой сторожливо дозорил глава семейства граф Панчин. Уже боясь окончательно потерять чету из виду, он тихохонько торкнул локтем в бок супружницу и с возмущением пробурчал:
– Ну, давай ты... быстрее, право! Во-он, глянь, глянь, матушка! Эко славно идут! Благословенное семейство! Лучше и мечтать нечего.
– Да я уж видела их даве, когда Осипу ключи от амбара передавала, – озабоченно вздохнула Евдокия Васильевна, тяготевшая на склоне лет к сидячей спокойной жизни, не в пример своему живому, непоседливому супругу.
– Давай, давай! Не успеешь! Что делать, божество мое! Шапка Мономаха! Мы обязаны ее носить, как бы сие ни было подчас тяжело! Ать-два!
– Хорошо, – коротко согласилась графиня, давно уже смирившаяся и во всем соглашавшаяся со своим благоверным, который был для нее оракулом.
– Давай, давай! Глянь еще р-раз! Чай, не ослепнешь от радости!
Графиня, щелкнув роговым лорнетом, поднесла его к глазам; дюже высунулась из окна.
– Да куда ты?! Не вывались, курица! Тоже мне, соколица, язвить вас в душу... тетери! – Панчин как ухватом словил ее руками за пышный зад. – Ну-т, зришь что? А-а?!
– Ах, хороши. Чудная пара.
– Славная парочка, гусь и гагарочка... Ну-т, слава Богу! Спаси Господи! Только б все пули мимо... – стащив жену с подоконника, закрестился на образа граф; и тотчас, морща голое лицо в улыбке, цокнул языком: – Ишь ты, наша-то Машутка, так и ластится к нему кошкой...
– А чем тебе наша Машенька-душенька нехороша? – Евдокия Васильевна, уязвленная замечанием мужа, на сей раз не стала умилять его своим мудрым женским тактом. Встала на дыбы. – Так чем она... хуже? Чем тебе невеста не нравится?
– А-ай! Да нравится, нравится, то и козе понятно... Но ведь, помилуй Бог! Каждый Божий день ее юбка у меня перед глазами: фить-фьють! Скок-поскок! Туда-сюда! Туда-сюда!
– Ваня! – обиженно пискнула графиня. Всхлипнула в платок.
– Вот и я о том, душа моя! Григорий-то, ишь каков молодец есть! Кому рожь, кому пшеница... а он на нашей стрекозе готов хоть нынче жениться. Вот отобьем с Божьей помощью шведского Карлу... и уж тогда не держите меня! Закачу свадьбу-у, чтоб чертям тошно стало!
– Уж ты-то закатишь... – Графиня поджала губы.
– А то?! – Отставной полковник задержал на ней пристальный взгляд и словно впервые за последние месяцы как следует рассмотрел хозяйку. И в ладной фигуре ее, и в лице была та гаснущая, ущербная красота, которой уж неярко светится женщина, прожившая пятидесятую осень. Однако это «открытие» лишь на миг приглушило речистого графа, и он с жаром продолжил: – Я, между прочим, младшенькую замуж выдаю-с! Это тебе не папильотки в волосах гнездить... Жемчужину из ларца, цветок аленький из души, можно сказать, вырываю, а ты...
– Иван Евсеевич! Окстись! Я о другом!
– О чем?
– Какой «гусь»? Прости меня, Господи! Какая к шуту «гагарочка»? Фе, Ваня! Это уже совсем дурной тон! Где твоя гениальная голова?
Честолюбивая графиня при кажущейся покорности принимала подобные назревшие вопросы гораздо ближе к сердцу, нежели сам Панчин.
– Что за ярлыки? Что за сравнения? О, я тебя умоляю!
– Но что-о?
– А то: сказал бы – как два облачка на небе... как два ангела любви, что плывут к берегам, к гавани своей мечты... Ай!.. Сам ты... гусь лапчатый...
– Но, но, Евдокия! – Граф болезненно застонал, но тут же оживился: – А что? «Как два ангела любви...» Отменно звучит. Пусть по-твоему будет. Я-с человек доступный.
* * *...Влюбленные еще долго гуляли по парку; бродили среди аккуратно подстриженных аллей и кудрявых кленов, взявшись за руки. Летний ветерок колыхал нежным дыханием листву, птичьи перья, газовые ленты на платье Машеньки, и ей казалось, что сам зеленый бог лесов смотрит на них с каждого дерева и доверительно шепчется с полуденной листвой.
На очередном повороте дорожки она поймала себя на мысли, что не желает возвращаться домой. «Если бы парк не имел пределов, то не было бы конца нашей прогулке», – подумала она и, щуря на солнце густые ресницы, посмотрела вперед, туда, где черные стволы деревьев растворялись в изумрудном таинстве листвы.
– Ты не устала? Пройдемся еще? – Григорий дружески заглянул ей в лицо и крепче сдавил нежные пальчики в изгибе своей руки. Она в ответ клюнула его поцелуем в скулу и кокетливо рассмеялась:
– Вон до тех дремучих кустов!
– Мы что ж там, разбойников вязать будем али в губы целоваться?
– А уж это мы посмотрим на ваше поведение, господин капитан! – Она озорно сверкнула глазами и картинно обмахнулась снежным веером; но тут же озадачилась, глянула в лицо идущего следом Григория – уловила сухой, утомленный блеск его глаз. – Бедный, бедный мой капитан... Ты же устал с дороги. Тебе бы выспаться, отдохнуть!
– Твои уста, – он браво сбил ботфортом рыжую шляпку волнушки, – слаще любого сна! А твои...
– Тогда догоняй невесту, жених!
Она ловко подхватила пышные юбки и, козой прыгая по высокой траве, с веселым смехом бросилась наутек. Она бежала легко и так быстро, что он видел только бившиеся под розовым шелком стройные щиколотки, мелькавшие оборки да узкие туфельки. Григорий нагнал ее на лугу, вновь подхватил на руки и, целуя пунцовый бутон губ, зарылся пальцами в струящийся шелк упругих волос. Машенька Панчина была восхитительна, но влюбленному Луневу, три месяца не видевшему женщин, она казалась преувеличенно, не по-земному красивой.
...И снова они петляли по аллеям. Замедляя шаг, парочка остановилась у прозрачного ручья. Было душно, и они испили воды. По лицам катились бриллиантовые капли, глаза смеялись. Он поманил ее к себе и весело сказал:
– Бедный бережет обувь, богатый – ноги. Давай, не бойся! – Капитан протянул руку, и когда она подала свою, то заметила в его глазах какой-то особенный блеск. Заметила, пожалуй, впервые, и то, какими яркими, почти синими кажутся его светлые глаза на фоне загорелого лица.